пока не уйдет начальник, а по четвергам мешают водку с пивом на корпоративных ужинах. Мы лечили его от рака основания языка, вернувшегося после ремиссии. Облучали лимфоузлы.
Во время еженедельных осмотров он подолгу не отпускал меня, как будто боялся, что, как только я уйду, его состояние сразу ухудшится. То показывал склянки со всякими гомеопатическими средствами, спрашивая, можно ли ему принимать их во время радиотерапии, то жаловался, что от него в последнее время часто пахнет чесноком, хотя он давно перестал употреблять чеснок в пищу, — не может ли это быть признаком того, что болезнь прогрессирует? «Нет, — отвечал я, — вряд ли». Тогда он страстно жал мне руку, кланялся, повторяя «Спасибо, доктор, спасибо, спасибо вам, доктор», потом начинал рыдать и, когда я обнимал его, крупного мужчину средних лет, снова бормотал «Спасибо, спасибо…». Так повторялось каждую неделю. «Это потому, что он пьет, — сказала медсестра Ён Рим, которую возмущала несдержанность пациента, — вы, небось, не знали, доктор? После работы каждый вечер выдувает три четверти бутылки виски. Он мне сам признался».
Однажды Пак № 2 пришел на прием, нервничая еще больше обычного, и без обиняков сообщил мне, что решил прекратить химию и радиацию, так как нашел целителя в Италии. Итальянский чудотворец гарантировал, что вылечит его от рака за несколько дней. «Каким же образом он собирается вас лечить?» Пак № 2 достал распечатку: «Лечение раковых заболеваний, панацея, которую так долго скрывали от вас врачи. Успех гарантирован!» Все окутано тайной, но, насколько я мог судить, панацея представляла собой уколы физраствора, растирания чем-то вроде вьетнамской «звездочки», а в качестве тяжелой артиллерии — вкалывание низких доз налоксона [63].
— Послушайте, я, к сожалению, ничего не могу вам обещать относительно химии и радиации, очень надеюсь, что они сработают, однако стопроцентных гарантий тут не бывает. Но одно могу гарантировать и готов дать вам эту гарантию в письменном виде: ваш итальянец — шарлатан. Лечение, которое он предлагает, ничего не даст. Хорошо еще, если не сделает хуже. Это циничные, бессовестные люди, наживающиеся на чужом несчастье, таких нужно сажать в тюрьму. Ни в коем случае не покупайтесь на его обман, говорю это как ваш врач, от всей души желающий вашего выздоровления…
— Спасибо вам, доктор, спасибо, доктор, спасибо, — бормотал Пак № 2, тряся мою руку, и я уже понимал, что больше его не увижу.
Через несколько дней по приглашению доктора Пака я побывал на воскресной службе в корейской евангелической церкви. Кажется, церковные обряды евангелистов и баптистов особенно легко приживаются там, где до недавнего времени господствовало шаманство, — будь то Корея или Нигерия. И там, и тут — упор на транс как способ приобщиться к благодати, возликовать духом. Сказать по правде, служба оставила тяжелое впечатление; на меня повеяло чем-то болезненным и неприятным, вспомнились телепередачи о религиозных культах Мун Сон Мёна [64] и Ан Сён-хона [65], окруженных ореолом скандальной славы. Мессианский бред, массовые бракосочетания, денежные махинации… Нет, конечно, ничего подобного я не увидел. Служба как служба. Священнику в светлом костюме и тонированных очках аккомпанирует ресторанный ансамбль. Все по-корейски. О чем он говорит? «Тема сегодняшней проповеди — исцеление, обещание новой жизни, — перевела мне сидевшая рядом женщина. — Порок безверия, подобно раковой опухоли, проникает во все области человеческого бытия…» Понятно. Только зачем нужна эта слащавая музыка, эти плавные движения рукой (ладонь экстрасенса)? «Вот панацея, которую так долго скрывали от вас врачи…» В какой-то момент я, видимо, и сам впал в транс, и холеный корейский священник с микрофоном в руке слился в моем сознании с образом того итальянского «целителя». Налоксон для народа.
Когда мы вышли на улицу по окончании службы, я рассказал доктору Паку о фиаско с лечением Пака № 2. Я был уверен, что услышу в ответ если не мудрый совет, то уж точно какие-нибудь вдумчивые слова участия. Но доктор только улыбался своей дурашливой симпсоновской улыбкой, и я впервые заметил, что у него не хватает двух или трех боковых зубов.
Мы есть то, что мы едим, а передо мной стоял выбор из живого осьминога, рыбьей требухи, личинок шелкопряда, асцидий, сырых трепангов, морских червей, желе из желудей, протухших крыльев ската. В общем, полный набор корейских деликатесов. И пока я опасливо жевал, мой собеседник Чжэ Хун говорил о культуре и обществе. Не говорил даже, а пел своим высоким, почти женским голосом, никак не вязавшимся с его внешностью (крепко сбитый мужчина с двойным подбородком и стрижкой а-ля Ким Чен Ын).
— Мы, корейцы, любим все острое. Не только в пище. В кино, например. Либо садистские ужасы, как у Пак Чхан Ука и Ким Ки Дука, либо что-нибудь душераздирающее вроде «Шальной пули». Ты смотрел «Шальную пулю»?
Я кивнул, не отрывая взгляда от своей тарелки. Все мое внимание было сосредоточено на извивающихся осьминожьих щупальцах. Последние пять минут я безуспешно пытался ухватить одно из них металлическими палочками. «Шальную пулю» я смотрел много лет назад, но до сих пор помню эпизод, где главный герой убегает от полиции, бежит по каким-то подвалам и в одном из подвалов мы видим самоубийцу, качающегося на веревке, и ребенка, только что обнаружившего тело отца. Все это не имеет ни малейшего отношения к сюжету, показывается впроброс, мелькающим кадром — и именно поэтому производит такое сильное впечатление.
— Вот и я говорю, — пропел Чжэ Хун, — слишком много драмы. У американцев такого нет, они сдержаннее. Я, хоть и кореец, по характеру чистый американец.
— Или японец, — вставил я.
— Не-е, — поморщился Чжэ Хун, — кореец японцу не брат, японцы — захватчики.
— Китаец?
— Тоже нет. Китайцы хитрые, а у нас хитрых не любят.
— Хорошо, — согласился я, придавив щупальце палочкой, — ты чистый американец.
* * *
Мои родители прожили в Корее чуть меньше года. Отец преподавал математику в Сеульском национальном университете. Возвращаясь с работы поздно вечером, он звонил мне по скайпу, чтобы поделиться впечатлениями.
— Никогда раньше не видел, чтобы люди так вкалывали. По сравнению с ними даже китайцы — сущие лодыри. Представляешь, мои коллеги — математики, которые тут считаются чуть ли не «свободными художниками», — садятся за рабочий стол в семь утра и трудятся без перерывов до шести вечера. Потом идут ужинать в университетскую столовку, а после ужина возвращаются на работу. Я сегодня раньше всех ушел.
— Когда же они домой попадают?
— Кто как. Некоторые вообще видятся с семьей только по выходным.
— То есть в течение недели они ночуют прямо на работе?
— Ну, необязательно. Они
