Эмма унаследовала квартиру мистера Вильямса и деньги на оформление квартиры на ее имя. Деньги на налог. Довольно большой.
Остальное наследство скромного клерка, состоящее из ценных бумаг и акций, фунтов стерлингов, нескольких домовладений в Лондоне и его пригородах, получил маленький городок в округе Кент, окончательно приютивший тело Вильямса. Незаметный господин был представителем городских властей, и ему надлежало получить права владения.
Блюм назвал общую сумму, в которую оценивалось богатство умершего, и она оказалась столь высокой, что эмоциональная Эмма ахнула, не удержавшись, мистер Грин укоризненно покачал головой, и даже невозмутимая Джулия широко раскрыла выцветшие, почти белые глаза.
Скромный, бережливый, аккуратный, умеренный во всем на протяжении долгой-долгой жизни, ординарный клерк-пенсионер был богачом. Удивление, поразившее все собрание, было столь велико, что Блюму пришлось призвать ко вниманию, ибо завещание имело еще несколько пунктов.
Мистер Вильямс просил всех, кто будет причастен к его завещанию, сделать все, дабы «эта история» не попала в прессу. Подпольный богач не хотел широко разглашать своей тайны.
Средства, оставленные им маленькому городку в Кенте, он просил распределить так, чтобы они помогли благоустройству дома престарелых на окраине этого городка, школе слепых, и далее по усмотрению городского совета.
Он просил также разрешения у властей города поставить в сквере на центральной площади — у самых ног каменного Черчилля деревянную скамью, вырезав на ней надпись: «В память о Вильяме-Джоне-Герберте Вильямсе, эсквайре, родившемся в 1896 году, скончавшемся в 1976 году».
Когда все расходились, Блюм попросил меня остаться. И, выждав, пока все ушли, протянул мне конверт:
— Мой клиент дал мне это письмо для вас за месяц до катастрофы, попросив передать вам в случае его смерти. Наедине.
Скамья на набережной. Я осторожно открыла конверт. Письмо было напечатано на машинке собственной рукой автора — он не раз признавался мне, что находит в последние годы большое удовольствие в занятии машинописью.
«Дорогой друг!
Сейчас половина второго ночи. Стариковская бессонница и внезапно налетающий на город ветер не дают мне уснуть уже вторую ночь. Вчера еще было ничего, я читал и даже подремал немного. А сегодня меня впервые в жизни навестила Она. И я понял, что уже скоро. Рассказываю Вам, зная, какая Вы любопытная во всем, что касается этих вечных категорий Жизни и Смерти. Я вдруг, полчаса назад, почувствовал, как мне стало страшно холодно; не коже холодно, а изнутри. Как будто во мне была ледяная пустыня. Это длилось мгновенье, но так внушительно и сильно, что я не сомневаюсь в причине. И даже, вспоминая некоторые свои ощущения последнего года, думаю, что Она давно во мне — удивляться нечему, возраст мой позволяет Ей вполне получить свое. На прошлой неделе доктор, а он очень хороший врач, был совершенно мною доволен. Но ведь это ничего не значит.
Поняв, что Она на пороге, я испугался и даже засуетился по квартире, а потом хлебнул виски и попытался взять себя в руки. Смешно, правда, восьмидесятилетний старик боится смерти. Много лет убегает от нее по дорожкам Холланд-парка. Но куда убежишь?
Сейчас мне тепло и даже весело. Я только что просмотрел воображаемый фильм о своих похоронах. Мне стало очень скучно. И захотелось написать одному из тех, кто, возможно, будет меня хоронить.
Вы были первой и единственной, кто пришел в голову в качестве адресата. Странно, не правда ли. Я старик рядом с Вами не только по возрасту, но и Ваш русский характер видится мне детски непосредственным, наивным, молодым в сравнении с нашей английской душевной ветхостью, всезнающей перезрелостью и ледяным равнодушием. Наверно, именно поэтому я выбрал Вас. Кого еще? Все, кто как-то был причастен к моей жизни, — умерли. Джулия и Грин сами едва дышат, и бестактно затевать с ними «смертельные» мотивы. В милой головке Эммы умещаются только хозяйственные расчеты и беспокойства по случаю дороговизны. Блюм — мой адвокат, нанятой человек, прежде чем обратиться к нему с таким письмом, я должен был бы заплатить ему за время, истраченное на прочтение письма и возможный ответ. Не смейтесь, я почти не шучу.
Я немного виноват перед Вами — играл роль «типичного старого клерка» слишком старательно, а я не совсем таков, каким мог показаться. Вы так наивно искали во всех вокруг типичное, так порой смешно старались втиснуть явление в заготовленное понятие, суждение, вывод, что мне жаль было огорчать Вас своими нетипичностями. Мне удался этот номер. Англичане вообще хорошие актеры.
Убедить Вас в том, что клерк-старикашка любит деньги и умеет их ценить, не составляло особенного труда, тем более что я их и вправду люблю. Но и ненавижу. Я прожил слишком долгую жизнь и видел слишком много подлостей вокруг денег, чтобы не отравиться ими. У меня несомненно был талант делать их, и поначалу я воспользовался им, а потом стало скучно и противно. Я взял лишь то, что приплыло само. И того оказалось много. Как Вы видели, жил я скромно, и желания жить иначе у меня не возникало. Странно, не правда ли? Ведь я мог стать во главе хорошего дела и теперь иметь облик вполне респектабельного буржуа. Во мне победило самолюбие. Встречать взгляды равных по кошельку, но не равных по положению в высоких сферах — одна эта мысль бросала меня в жар. Она тоже буржуазна, эта мысль, ведь беспокоила она меня не от ненависти к буржуа, а от любви к себе. Как бы то ни было, я умру «скромным клерком», не воспользовавшимся своим богатством. Пусть его получат те, кому плохо, кто боится завтрашнего дня.
Вам незнакомо это чувство — страх перед завтрашним днем. Вы легкомысленно не боитесь остаться без работы и без денег — вы даже не понимаете, что это не от легкомыслия Вашего характера, а от особенностей общества, в котором Вы живете. О, нет, я не поклонник его. В нем есть угроза всему, что составляет фундамент моего мира, и каков бы этот мир ни был, я прожил в нем восемьдесят лет, он мой и я его плоть от плоти. Я не поклонник, но и не могу не поклониться.
Вы знаете мою любовь к сэру Уинстону Черчиллю. Не думайте, что я любил его слепо. Как политик он, по-моему, иногда совершал ошибки. Много лет в тиши своей скромной квартиры я разыгрывал политические партии Черчилля в сторону, противоположную той, которую выбирал он. Это было увлекательнейшее занятие. Я держал в руках судьбы страны и, в какой-то мере, — судьбы мира, я ощущал себя великим политиком и стратегом. В ходе игры, не любя и не принимая социализма, я вынужден был по условиям игры, которые мне, сам того не подозревая, диктовал сэр Уинстон, идти навстречу Советской России, доверять ей, когда не доверял Черчилль, а он почти никогда не доверял. И удивительная вещь — в моем варианте Англия избежала кризисов, удержала колонии и укрепила капиталистический статус Это не всегда было связано с Вашей страной, но иногда было.
