Но вы, вероятно, хотите спросить меня, неужели этот человек за все время не проронил ни слова. Наоборот, он говорил очень много, и я с жадностью ловил каждый звук, но все это был удивительно многословный лепет без всякой связи и смысла. Иногда он исподтишка глядел на меня и затем замечал, подмигивая насмешливо кому-то, будто он вполне уверен, что мы идем не тем путем, каким бы следовало. Между тем, мы одели его в его платье, подобранное нами на пути, так как он ужасно страдал от палящих лучей солнца.
Долго я не хотел верить, что этот несчастный — неизлечимо помешанный. Я не отходил от него ни на шаг ни днем, ни ночью, все ожидая от него какого-нибудь здравого слова. Однако горькая истина стала, наконец, ясна для меня, и мы оба, т. е. и Ямба, и я, поняли, что вместо отрады и утешения, какие надеялись найти в обществе этого человека, мы только нажили себе страшную обузу и очутились в несравненно худшем положении, чем были. Мы теперь шли обратно тем же путем, каким шли раньше, но вперед продвигались очень медленно вследствие того, что наш новый товарищ был еще слаб. Я пытался несколько раз вызвать его на осмысленные ответы, но он только бормотал что-то непонятное, точно малый ребенок. Я пробовал и бить, и угрожать, и уговаривать, но все было напрасно. Вскоре я сознал, что это бессмысленное существо — положительно мельничный жернов, навязанный мне на шею. Иногда у него являлась фантазия сесть и сидеть несколько часов кряду на одном месте и тогда ничто не могло его заставить сдвинуться, пока он сам того не пожелает.
Замечательно, что Бруно как-то сразу сильно привязался к нему и ни на шаг не отходил. Я был очень рад этому, потому что Бруно снимал с меня немалую заботу: надо сказать, что наш новый товарищ, несмотря на все наши старания и усилия, уходил от нас и шел себе один своей дорогой, и если бы не Бруно, за которым несчастный шел куда угодно, нам бы было немало хлопот отыскивать его перед ночлегом и не дать ему окончательно заблудиться. Кроме того, я постоянно боялся, чтобы кто-нибудь из встречных туземцев не заколол его, не заметив его «блаженного», т. е. идиотского состояния.
Наконец, мы добрались до большой лагуны, на берегах которой прожили около двух лет. Меня, быть может, спросят, почему я вздумал поселиться здесь? На это я отвечу, что наш новый спутник сделался для нас совершенно нестерпимой обузой в пути. Он был ужасно неопрятен, — я стараюсь выразиться как можно мягче и деликатнее, чтобы не оскорблять слуха читателей, — и к тому же постоянно страдал самыми изнурительными приступами дизентерии.
Не подлежит сомнению, что я намеревался вернуться к родным моим местам, у берегов Кэмбриджского залива, так как к этому времени уже совершенно решился снова поселиться с родственными мне дикарями, убедившись на опыте, что, живя там, на месте, я скорее найду возможность при помощи какого-нибудь проходящего судна вернуться в цивилизованные страны, чем бродя по неизвестным пустыням австралийского материка. Но это намерение стало совершенно неосуществимо благодаря нашему новому товарищу. Он являлся для нас обоих, т. е. для меня и для Ямбы, предметом постоянного беспокойства и тревоги, и мы решили, что не можем идти ни к северу, ни к югу, ни куда бы то ни было до тех пор, пока наш бедный товарищ не поправится и не наберется сил. Я никогда не давал ему в руки никакого оружия и, хотя нашел прекрасный нож в ножнах, счел за лучшее подарить его одному из вождей дружественного племени, который был за него очень признателен.
По пути к берегам большой лагуны нам пришлось пересечь дикую страну; это были гряды скал, громоздившихся целым рядом террас одна на другую, представляя почти отвесные гладкие стены, которые казались совершенно недоступными. Тут-то мы испытали немало горя с нашим питомцем; он был все еще слаб и легко утомлялся, кроме того, он рисковал ежеминутно скатиться в пропасть, и потому мне приходилось брать его к себе на спину и тащить таким образом по страшно тяжелой и трудной дороге.
Это путешествие наше было истинным испытанием для нас. Не раз, в минуты отчаяния, я хотел совершенно отказаться продолжать путь, но это было, конечно, немыслимо: не могли же мы основаться на какой-нибудь вершине скалы, где нельзя было достать ни пищи, ни воды, ни крова!
Встречавшиеся мне на пути туземцы не раз советовали мне бросить нашего больного, но я ни на минуту не останавливался на этой мысли, быть может, отчасти и потому, что туземцы смотрели на него как на полубожество. Первое время наш питомец носил брюки и сорочку, но затем они пришли в такой вид, что их уже поневоле пришлось бросить: терновники и всякого рода колючие, цепкие кустарники изодрали их в лохмотья. Одно время у меня явилась было мысль заставить его ходить нагим, как я сам, но кожа у него была еще не так привычна к палящим лучам солнца, как моя, и потому я решил оставить на нем рубашку. Конечно, нам с Ямбой приходилось заботиться о пище и питье для этого несчастного, который принимал то и другое как без малейшей благодарности, так и без удовольствия. Ямбе же приходилось еще каждый раз, когда мы останавливались на ночлег, делать ему шалаш или навес, иначе он не ложился спать, а бродил всю ночь и поутру был до того утомлен, что не мог двинуться с места. Итак, этот несчастный, в котором мы надеялись найти незаменимого товарища, являлся для нас такой страшной обузой, что я не раз в минуты горького отчаяния сожалел о том, что не дал ему умереть там, в пустыне.
При всем том, я все-таки надеялся, что мне удастся когда-нибудь доставить моего бедного товарища в одну из цивилизованных стран и там доискаться, кто он такой и откуда приехал. Долгое время я полагал, что он пострадал от солнечного удара и что рассудок рано или поздно должен вернуться к нему; я, конечно, почти ничего не мог сделать для его выздоровления, разве только кормить его как можно лучше. Замечательно, что он никогда никого не замечал: ни меня, ни Ямбы, ни туземных дружественных вождей; никого не узнавал и, казалось, даже не видел: взгляд его скользил по всем, точно по пустому пространству; когда он не спал, то все время бесцельно бродил около одного места, что-то бормоча и жестикулируя без устали.
Мы не мешали ему, поручив его надзору и присмотру Бруно, и заботились только об удовлетворении всех его нужд и потребностей. Я должен сказать, что Ямба не любила нашего товарища и не скрывала этого от меня, но ради меня была не только удивительно терпелива с ним, но и до крайности заботлива и добра. Эта чернокожая женщина из дикого племени людоедов была поистине образцом женщины и жены всегда и во всем. Живя на берегах большой лагуны, я получил однажды весьма любопытное приглашение от одного из соседних племен. Вскоре после того, как я здесь поселился, до меня дошел слух, что по ту сторону какой-то злой дух вселился в тихие воды лагуны и нагоняет страх и ужас на бедных женщин, когда они приходят за водой. И вот, как и следовало ожидать, слава о подвигах и всяких великих деяниях белого человека вскоре разнеслась по всей окрестности, — и я получил лестное для меня приглашение отправиться на тот берег лагуны и избавить туземных жителей от присутствия нечистого духа.
