Отзываясь на призыв объединителя, мусульмане устремлялись в Мекку не для того, чтобы прикоснуться к камням, но чтобы прикоснуться к телу уммы; не для наслаждения архитектурой города, но из-за его атмосферы, не из-за мест, где жил пророк, но для того, чтобы вдохнуть воздух, которым он дышал, пригубить воду, которую он пил. В Мекку едут ради неба матери городов, ради ее необъятности. Не напрасно воздушное пространство «надежного города» закрыто для полетов, гражданских или военных. Откуда берется всеобщее безразличие к облику древнего дома? Не из-за его ли неуловимого, неопределимого настроения, смеси добродушия, воинственности, неряшливости, угрюмости и чувственности? Не завидуют ли ей эти новые европейские города, современные и пустынные?
Было ли у ваххабитов, решительно меняющих вековой ход истории Мекки, желание придать ей свою особую оригинальность? Коран говорит о ней как о «чистой долине», непригодной для возделывания почвы. Саудовцы, не только уничтожившие древние памятники культуры, но и вырубившие рощи, погубившие сады, росшие на улицах города, придали ему сходство с исконным кораническим портретом. Может, их ненависть к растениям и любовь к бетону — это способ сохранить природные ископаемые Мекки?
Солнце плавилось, таяло в небесах. Мягкий сумрак окутал город, и на небе проступило созвездие Волопаса. Над древним холмом Абу Кубай змеилась тонкая серебристая линия, рассвет нового дня, нашего десятого дня в Мекке. «Гляди-ка, — воскликнул алжирец, — а месяц-то не над нами, он лежит на спине, рогами вверх! Хвала Аллаху!» И действительно, месяц лежит горизонтально, наподобие тех, что закреплены на шпилях мечетей. Под фонарем на освещенных табло написано время: 19 часов и 0 часов. Час магриба, молитвы перед сном. Город камней становится городом молитвы.
Глава 12
Впечатления. Рождающийся месяц
Вот уже двадцать четыре часа мы находимся в сердце исламского мира. Ни отдыха, ни еды, ни сна, и весь наш багаж состоит из сандалий, которые мы держим в руках. Физически люди совсем измотаны, им уже больше ничего не хочется. Но в их сердцах горит невидимое пламя, согревающее их и дающее силы. Со всех улиц стекаются толпы паломников, облаченных в белые одежды. Харам наводняется безмятежным потоком народа. Можно ли совершать омовение за оградой дома? «Ни в коем случае, — отвечает полицейский из администрации по делам Харама, — здесь нет туалетов. Сам пророк — да благословит его Аллах и приветствует! — никогда не позволял устраивать здесь туалет. Если вы нечисты — лучше поскорее выйдите, с минуты на минуту прозвучит призыв муэдзина!» Действительно, традиция говорит о том, что Мухаммед, находясь в Мекке, следил за тем, чтобы «не мочиться и не испражняться внутри Харама».
Толпа «нечистых» бросается к эскалатору. Через минуту мы уже на улице, среди носильщиков. Их около сотни. Дрожа и обливаясь потом, они толкаются и перекликаются звучными голосами. На пороге дома царит невообразимый шум и толкотня. Смуглые египтяне, тучные женщины и столетние филиппинцы кажутся ошеломленными этим зрелищем, напоминающим начало восстания.
Среднего возраста араб выходит из Харама, в руках у него длинная палка. Носильщики немедленно замолкают. Человек с палкой показывает на египтянина, затем поднимает ее и небрежно опускает на голову одного из африканцев. «Это тебе, — ворчит он, — 250 реалов!» «Но, — умоляет африканец на ломаном арабском, — клиент такой тяжелый, и потом, ты ведь знаешь, нас всего четверо на одни носилки! Пожалуйста, пусть будет 300 реалов!» «Молчать! — обрывает его другой, — не хочешь нести, так на твое место найдутся десять таких работников». Носильщики сразу же опускают носилки на землю, куда усаживается необъятных размеров клиент. Носильщики заматывают голову тканью наподобие тюрбана, одновременно берутся за носилки и ставят их на головы, в то время как клиент рассыпается в хвалах Всевышнему.
«Моя очередь! Я сегодня еще ничего не заработал…» — люди толкаются вокруг невозмутимого патрона. Помедлив мгновение, тот поднимает дубинку и начинает колотить ею по осаждающей его толпе. Одного он бьет по щеке, другого — по плечу. Он бьет сильно, безжалостно, но при этом вид у него насмешливый, как у озорничающего мальчишки. Слышны крики боли. Один из носильщиков пятится: ему разбили нос. Другие, уворачиваясь от ударов, сами затевают потасовку. Возмущенные сценой насилия, мы требуем у палача прекратить избиение. Резкий удар локтем в живот — и дыхание сбивается: носильщики, потерявшие всякий человеческий облик, принимают нас за конкурентов.
Туалет. Но настолько грязный, что зайти туда просто невозможно. Сунна разрешает омовение песком и камешками, но в городе их не найти. Каждая улица, каждый тупик кишат людьми. Остается только молиться в сердце.
Мы пересекаем бульвар Короля, проходя мимо монумента Равновесия, чтобы устроиться на углу улицы Аджьяд у западной стороны Харама. Беспощадный свет гигантских фонарей заливает эспланаду, одна половина которой занята автобусами, а другая — коленопреклоненными верующими. Здесь толкаются грузовики и голуби, а ряд пестро одетых женщин подметает землю полами одежды. Движение постепенно замедляется. Хаджи сидят плечом к плечу, тесно, как зерна четок, повернувшись лицом к святыне.
Крыши дома кишат верующими. На пять минут воцаряется спокойствие и тишина, словно в мечети. Солдаты, следящие за порядком, также молчаливы и неподвижны. Они сидят в грузовиках, в руках у них рации, на коленях — ружья американского производства. Они поглядывают по сторонам, молодые, похожие на благовоспитанных детей. Кажется, на них тоже действует всеобщая задумчивость. Это солдаты из Национальной гвардии. Они выставляют напоказ значок, изображающий каску, раскрытую книгу, поверх которой нарисован огромный раскрытый глаз. Глаз Господа, книга Бога, каска светской власти.
Движение полностью останавливается. Дорога, тротуары, пороги магазинов и парковки — все пространство заполнено людьми. Сколько их, пришедших на зов муэдзина? Не меньше миллиона, по-видимому. Люди стоят на коленях на неровном асфальте. «Нечистые» вроде нас жмутся по углам. Против всякого ожидания, чернокожие мальчишки вываливаются из автобуса и склоняются в поклоне среди толпы верующих. Они радостно переговариваются, жестикулируют и смеются посередине сосредоточенной уммы, для которой дети и старики — всегда короли мира.
«Аллах Акбар!» — звучит призыв к Богу. Множество людей встают, как один человек. Город переводит дыхание, отдыхая от невидимого имама, чей металлический голос, усиленный микрофонами, сотрясает воздух. В течение четырнадцати веков — одни и те же молитвы, одни и те же смиренные жесты. «Аллах Акбар!» Толпа склоняется в поклоне, выпрямляется и снова склоняется. Передние ряды ложатся на землю, в унисон выдыхая: «Аллах Акбар!» Какое величие таится в этом общем смирении перед Всевышним! Никакой помпезности, ни свечей, ни цветов, ни подношений. Однако забавное зрелище представляют собой озорники, прыгающие между распростертыми верующими. «Аллах Акбар!» — и встает лес людей. «Аллах Акбар!» — и верующие вновь склоняются в поклоне, что со стороны похоже на накатывающуюся волну. «Аллах Акбар» — и когда паломники касаются земли лбом, мальчишки начинают играть в чехарду, перепрыгивая через людей. Оп! Раз, два, три… «Аллах Акбар!» — правоверные встают, и озорники останавливаются. Затем, когда хаджи склоняются в третий раз, эти гавроши вновь принимаются безобразничать. Судя по тому, как забавляются солдаты, глядя на них, это — народная игра. «Аллах Акбар!» — молитва заканчивается. Поток уммы изливается из сердца города и течет по улицам-артериям. «Притягательность ислама, — значительно произносит паломник-француз, — в том, что это религия для мужчин, она кажется простой, а богослужение коротким». «Богу лучше знать», — отвечает Аталла.
