—Понимаю, товарищ младший лейтенант. Но у меня тоже серьезное дело. Можно сказать, военной тайны касается. И я не к товарищу командиру, а к помощнику военного комиссара.
—Тогда жди. Может, перерыв какой будет или выйдет по делам.
—Есть ждать, товарищ младший лейтенант!
Когда ждешь, время тянется долго. Чтобы не мозолить начальству глаза, а если честно сказать, то чтобы поминутно не козырять проходившим мимо командирам, я зашел в безлюдный коридорный тупичок и погрузился в свои невеселые думы. Через окно тупичка видна бухта Северная. От причала на противоположном берегу только что отошел катер. Трудно ему преодолевать крутую волну, поднимаемую встречным ветром. Это видно по килевой качке. Нос катера то поднимается вверх, почти на самый гребень вспененной волны, то опустится вдруг вниз, в убегающую борозду моря. И тогда кажется, что маленькому суденышку не справиться со стихией, не добраться ему до берега. Но нет, катер упрямо идет к южному причалу. Я не сразу услышал голос дежурного офицера:
—Старшина! Старшина! Ну что же ты. Его зовешь-зовешь, а он, как сурок, забился в угол, и никаких признаков жизни. Иди, там уже ждет тебя политрук.
В кабинете политрука никого, кроме него самого, не было. Павел Петрович выглядел, как всегда, подтянутым, но немного уставшим. По тому, как он молча указал мне на стул, а сам продолжал смотреть в сторону Херсонесского маяка, словно именно оттуда должен был прийти ответ на какой-то очень важный для него вопрос, я понял, что сейчас ему не до меня, что именно теперь у него своих дел, куда более важных, чем мои, невпроворот. Все это так. Но как же быть с моими-то делами? Если бы они были только личного характера, то я, конечно, не рискнул бы в такое время обращаться с ними к политруку. Павел Петрович, казалось, понимал мое состояние и поэтому не торопил меня, давал возможность прийти в себя, собраться с мыслями.
—Тут у нас, товарищ политрук, дела круто заварились,— и я рассказал о происшествии на нашем посту.
—Так ее что, Звягинцев привел?
—Нет, товарищ политрук. Она от него убегала. Ну вот, как бывает с жертвой какого-нибудь хищника. Чтобы спастись, бежит иногда к людям.
—Неужели поганец надумал обесчестить ее?
—Думаю, что так оно и было. Но дело не только в этом. Почему Маринка оказалась рядом с нашим постом? А потом, товарищ политрук, слышали бы вы, как она закричала, когда я заикнулся о задержании перед ее матерью. «Коля, не смей говорить этого маме!»
Павел Петрович прошелся по кабинету, подошел к окну, долго всматривался в очертания северного равелина у входа в Севастопольскую бухту. Не поворачивая головы, он спросил:
—На каком расстоянии от поста обнаружил ее Звягинцев?
—Метров сто, говорит.
—А до подножья горы сколько будет?
—Все триста.
—Может человек пройти такое расстояние незамеченным?
—Вахтенным сигнальщиком?
—Да.
—Нет, товарищ политрук, такого не может быть.
—Но Хрусталева же не дьявол, который может перевоплощаться в птицу.
Кто сегодня дежурил в это время? Танчук. Неужели же он мог не заметить Маринку, когда она поднималась на гору? Вряд ли. Лев Яковлевич глазастый парень. Он увидел бы ее раньше, еще когда она выходила из своего виноградника. Может быть, увлекся в это время каким-нибудь видом на море? Стыд какой! Перед помполитом сами себя в дурацкое положение поставили.
—Виноваты, товарищ политрук. Могло случиться, что и не заметили.
—Ну а с вахтенным-то вы хоть говорили?
—Клялся, что никого не было.
—Не иначе как нечистая сила замешана,— с иронией заметил Павел Петрович.— Ладно. Может, вы тут и ни при чем.
В коридоре кто-то пробежал. Вслед за этим с силой хлопнула дверь. Во дворе уже подавалась команда: «Первое отделение, становись!»
—Наверное, тревога,— заметил политрук, быстро направляясь к двери своего кабинета. Однако первым открыл дверь не он, а дежурный офицер: «Боевая тревога, товарищ политрук!»— Ну вот и поговорили, товарищ старшина второй статьи. Правда, выяснить так ничего и не удалось. А дела у вас чудные, под стать тем, которые прославили в свое время знаменитый хутор Диканьку. Бегите на свой пост, а я попробую разобраться в этом по своим каналам.
Опять пришлось преодолевать бегом дистанцию в двенадцать километров. Правда, теперь не было дождя. Зато немилосердно жгло солнце. Уже на втором километре я вспоминал свой бег во время ливня как о совсем нетрудной прогулке. Тогда бег горячил мое тело, а дождь остужал его, и я находился, как теперь казалось, в условиях почти полного комфорта. Совсем по-другому чувствуешь себя, когда бежишь под палящими лучами солнца. Справа от дороги и до самого берега моря протянулись виноградники. Смотришь па широкие узорчатые листья растений, и хотя бы один из них шелохнулся, все кустарники стояли как зачарованные. Одежду я снял сразу же, как только остались позади последние пригородные строения. Но и это не спасло от жары. Пот заливал лицо, мелкими ручейками затекал в глаза, рот, попадал на язык, вызывал ощущение соленого с примесью горечи. Казалось, я плыву к берегу и никак не могу справиться с зыбью, соленая вода все время захлестывает мое лицо и не дает мне дышать. А бежать еще добрый десяток километров. Не знаю, как бы я справился с оставшейся частью пути, если бы не полуторатонная грузовая машина, которая шла на Балаклаву. Обогнав и обдав меня дорожной пылью, она остановилась метрах в тридцати впереди.
—Что, матрос, увольнительная кончилась? Так вроде бы еще рановато!— крикнул водитель, выглядывая из полуоткрытой дверцы своей кабины.
—Да нет, тревогу объявили. А тут еще такая жара.
—Эк тебя развезло. Прямо как из парной. Залазь в кузов. Там быстрее придешь в себя. Не садись только на борт,— предупредил меня водитель.
—Ладно, трогай. Тут есть где устроиться,— ответил я, перелезая через борт машины.
Через полчаса я был уже в расположении поста, а еще часа через два вернулся и Звягинцев.
Раньше мы как-то не обращали внимания на физические недостатки Семена, мешковатый вид его одежды. Теперь же, когда рядом оказался Севалин с его тонко и строго подогнанной формой, нескладность Звягинцева казалась почти уродливой. Даже немного великоватая бескозырка, упиравшаяся своим околышем в ушные раковины, выглядела как-то нелепо и только подчеркивала несоразмерно маленькую голову ее хозяина. Уродство боится контрастов, так же, как боятся их подлость, ложь, безнравственность, трусость, предательство. Может быть, именно поэтому Звягинцев с первой же встречи не взлюбил Севалина, не взлюбил его за опрятность, подтянутость, бросавшееся в глаза сознание собственного достоинства. Поведение Звягинцева по отношению к Севалину напомнило мне один случай. Однажды я шел из дому. Мимо меня проходили навстречу и в том же направлении знакомые односельчане. Чуть впереди от меня шел наш новый учитель. Вдруг из переулка выбежала худая, с облезшей шерстью собака. Она увязалась не за кем-нибудь, а именно за этим учителем. Он не обращал на нее внимания, полагая, что ей в конце концов надоест лаять и она отстанет от него. Не тут-то было. И где столько злости бралось у животного. То она забежит справа и чуть ли не хватает его за брюки, то, злобно рыча, пронесется мимо и с оскаленными зубами загородит ему дорогу, сделав круг, пытается напасть слева. До самого магазина сопровождала его лаем собака. И сколько я ни оглядывался, она все время стояла и лаяла в сторону исчезнувшего учителя. Звягинцев, встретив осуждающие взгляды товарищей, понял, что ввести их в заблуждение ему не удастся. Он взял из пирамиды свой карабин и с ожесточением начал его чистить.
