На следующее утро, покидая ложбину, я сняла часы, завела, перевела стрелку звонка на четыре часа и оставила их тикать на пеньке возле того места, где мы купались в пыли. Вполне уместный, я решила, и достойный конец для этого коварного маленького инструмента и всех связанных с ним забот. В честь такого события, с трудом передвигая налитые свинцом ноги, я исполнила несколько простеньких па на манер танцоров в деревянных башмаках. В непомерно больших сандалиях, заношенных, висевших мешком брюках и рваной рубашке, с мозолистыми руками и ногами и грязным лицом, я, наверное, больше всего была похожа на выжившую из ума старуху бродяжку. Но мне нравился мой вид, я чувствовала огромное облегчение от того, что не нужно больше участвовать в маскараде с переодеваниями, мило улыбаться и заботиться о своей привлекательности. Главное — заботиться о ненавистной, фальшивой, выматывающей душу привлекательности, за которой женщины прячут свое истинное лицо. Я натянула шляпу так глубоко, что едва не расплющила уши. Только не забыть бы о своих благих намерениях, когда я вернусь. Не попасть бы снова в ту же ловушку. Пусть меня видят такой, какая я есть. Такой, как сейчас? Да, а почему бы нет? Но в эту минуту я сообразила, что правила поведения, уместные в одних обстоятельствах, не всегда уместны в других. Там, дома, в своем нынешнем виде я буду выглядеть ряженой. Дома нет места для наготы. Там никто не может себе этого позволить. Там каждый настолько поглощен укреплением своего социального положения, что время и силы остаются разве что на одуряющее пьянство, а нагота пьяниц и идиотов отвратительна. Ну почему все так устроено? Почему люди вечно кружат друг возле друга, терзаемые страхом и завистью, когда все, чего они боятся, чему завидуют, — только видимость, мыльный пузырь? Почему люди воздвигают вокруг себя такие психологические крепости и барьеры, что одолеть их под силу только дипломированным взломщикам, зачем они сами обрекают себя на участь узников? Я снова сравнила мир европейцев и аборигенов. Один — больной, одержимый навязчивыми идеями, алчностью, стремлением все разрушить, другой — здоровый. Хорошо бы навсегда остаться в пустыне. Потому что дома я забуду все, чему она меня научила.
Почти половина пути по дороге «Ружейный ствол» осталась позади. Я и не заметила, как это произошло, время в пустыне течет неравномерно, что я уже успела усвоить. Время плетет хитроумные узоры, несется вихрем, исчезает в туннелях, но суть в другом: оно не имеет никакого значения. Впереди, милях в пяти от меня, маячили какие-то холмы. Было жарко. Очень жарко. Много дней я не видела ничего, кроме валунов и спинифекса. Ох, как мне хотелось оказаться у тех холмов! На них росли деревья, и по соседству с ними-тоже. Деревья! И вдруг… что это за призраки выплывают из раскаленного марева и движутся в мою сторону? Нет, не один, не два и даже не три, а четыре диких верблюда-самца несутся ко мне, на губах клочья пены, в глазах жажда битвы и верблюдиц.
Так. Не теряй голову, Роб. Ручеек холодного пота прочерчивает желтую полоску вдоль позвоночника, застревает в бровях, ну и пусть. Прежде всего найди прикрытие (спинифекс годится?) и стреляй, бей наповал.
Так. Но к несчастью, я люблю верблюдов. Я не хочу причинять им зло. Все верблюды — мои друзья. Для начала я сделала предупредительный выстрел, я страстно надеялась, что верблюды струсят и пустятся наутек. Но один из них, не замедляя шага, спросил: «Это что, москит пролетел?» Наглая тварь! Ничего не поделаешь. Одного придется застрелить. Тогда остальные почуят кровь и уберутся прочь. Я подошла поближе, встала на колено и прицелилась в голову. Спустила курок, но… ничего. Ничего. Вжик. Ружье заело. Ружье сломалось. «О, господи», — пробормотала я и почувствовала, как желтая полоска соскочили с моей спины и помчалась назад в Уорбертон, громко крича: «Помогите! Помогите!» «О, господи, о, господи», — твердила я, а дикие верблюды подходили все ближе и ближе. Я колотила ружье о землю, орала на него, пыталась что-то поправить ножом — все напрасно.
Тогда я высмотрела обгорелый пень пробкового дерева и привязала Баба, а в качестве дополнительной меры предосторожности привязала его носовой повод к его же ноге, зная, что, если Баб действительно испугается, он разорвет повод, как нитку, вырвет пень с корнем и помчится домой. Подумать о Дигжити и Голиафе не оставалось времени, дикие верблюды находились уже футах в десяти от нас и они были огромны, огромны! Дуки и Зел растерялись и не знали, кому отдать предпочтение — мне или новым знакомым, чучела бездушные! Я бросила камень в одного из верблюдов. Он забормотал и отрыгнул ротовой мешок (омерзительного вида шар розового, багрово-красного и зеленого цвета, покрытый слюной и издающий невыносимое зловоние, который верблюдицы, с их извращенным вкусом, находят необычайно привлекательным), потом грозно мотнул головой в мою сторону, и мы закружились в танце. Я снова бросила камень и замахнулась железной палкой-копалкой. Верблюд отпрянул и посмотрел на меня как на последнюю идиотку. Я потратила полдня на игру в кошки-мышки и на другие хитроумные маневры, чтобы избавиться от пришельцев. К моему огромному облегчению, верблюдам в конце концов надоело пугать меня, они величественно зашагали прочь и растворились в липком тумане, застилавшем горизонт, где скрывались таинственные призраки. Никто из них, конечно, не собирался нападать на меня — в исходе такой битвы можно было не сомневаться, и, наверное, я зря застрелила тех, других верблюдов. Тут я вспомнила про Дуки и бросилась к нему.
Это был очень длинный день. Один из самых длинных в моей жизни. Но я все-таки сумела его прожить. И даже без потерь, если не считать незначительных сомнений, нарушивших привычный ход мыслей, ну и, конечно, сломанных ружья и ножа. Когда отказало ружье, выручила голова.
«Основное отличие любителя приключений от самоубийцы состоит в том, что первый оставляет себе путь к отступлению (чем ненадежнее этот путь, тем рискованнее затея). Какие препятствия встретятся на пути к отступлению — это никогда заранее неизвестно, но хорошо известно, что успех зависит от крепости нервов и находчивости. Ничто так не пьянит, ничто так не кружит голову, как жизнь на пределе возможностей нервов и ума» [37].
Да, именно так.
В тот вечер я разбила лагерь под боком у двух симпатичных холмов и взялась за письма. Как ни странно, они оказались обстоятельными, спокойными и жизнерадостными. Хотя мне казалось, что, натерпевшись страху, я пишу всякий вздор. Пишу, так как нуждаюсь в поддержке, обращаюсь к друзьям, так как ищу у них защиты. Я думала, что рассказываю, как мне хочется домой, как хочется почувствовать себя в безопасности, на самом же деле я писала, что ни за что на свете не поменялась бы местами ни с одним своим другом, потому что безопасность — миф, а уверенность в завтрашнем дне — трусливая ложь. Я привожу здесь одно из своих писем, похожих на дневник, так как я писала их по нескольку дней. К тому же маленькие события моей жизни описаны в нем гораздо ярче, чем они видятся сейчас из моей убогой лондонской квартиры.
