Впоследствии, обдумав слова Этельберты, я осознал их мудрость, но тогда, признаюсь, был оскорблен и рассержен.
— Если твое желание, — молвил я, — это отделаться от меня...
— Не петушись, — ответила Этельберта. — Я хочу отделаться от тебя совсем ненадолго. Как раз чтобы успеть забыть, что в тебе есть пара острых углов... Как раз чтобы успеть вспомнить, какой ты славный в других отношениях... И ждать твоего возвращения, как ждала обычно в прежние дни. Когда я не видела тебя постоянно — отчего, наверно, стала к тебе слегка равнодушна, как становишься равнодушен к сиянию солнца только потому, что сияет оно каждый день.
Такой тон Этельберты мне не понравился. В этом с ее стороны проявилось некоторое легкомыслие, не подобающее тому предмету, которого мы коснулись. Чтобы женщина с оптимизмом взирала на возможность трех- или четырехдневной разлуки с мужем — подобное, на мой взгляд, было не совсем красиво; совсем не так, как (в моем представлении) было прилично женщине. На Этельберту это было совсем не похоже. Я пришел в беспокойство. Мне расхотелось ехать в эту поездку. Если бы не Джордж и не Гаррис, я бы от нее отказался. (В любом случае, я не представлял, как можно было сейчас отказаться, не потеряв достоинства.)
— Отлично, Этельберта, — отвечал я. — Пусть будет так, как ты хочешь. Если тебе нужен отдых от моего присутствия, отдыхай на здоровье. Не будь такое любопытство со стороны мужа наглостью... Я хотел бы узнать, чем ты предполагаешь заняться в мое отсутствие?
— Мы возьмем тот домик в Фолкстоне, — отвечала Этельберта, — и поедем туда с Кейт. И если ты хочешь удружить Кларе Гаррис, — прибавила Этельберта, — то уговоришь Гарриса, чтобы он поехал с тобой, и тогда Клара сможет к нам присоединиться. Когда-то мы очень славно проводили время втроем, когда вас, мужчин, еще не было, и было бы так здорово теперь тряхнуть стариной! Как ты думаешь, — продолжила Этельберта, — ты сможешь уговорить Гарриса?
Я сказал, что попробую.
— Вот милый! — воскликнула Этельберта. — Уж постарайся! Джордж тоже мог бы с вами поехать.
Я ответил, что в поездке от Джорджа особого толка не будет: он холостяк, и, таким образом, его отсутствие никому на пользу особо пойти не сможет. Только женщины никогда не понимают сатиры. Этельберта просто заметила, что если мы его не возьмем, это будет невежливо. Я обещал, что скажу ему.
После обеда я встретился в клубе с Гаррисом и спросил, как у него дела. Гаррис сказал:
— О, все нормально. Уехать вовсе не трудно.
Однако, судя по его тону, что-то было не так, и я настоял на подробностях.
— Она была просто лапочка, — продолжил Гаррис. — Сказала, что у Джорджа замечательная идея и что поездка пойдет мне на пользу.
— Ну и что? — сказал я. — Что здесь не так?
— Все так, — вздохнул Гаррис, — только это не все. Она завела разговор кое о чем другом.
— Понимаю...
— Этот ее бзик насчет ванной, — продолжил Гаррис.
— В курсе, — покивал я. — Она насчет этого спорила с Этельбертой.
— Ну вот, пришлось соглашаться, раз уж начал... Не мог же я спорить, говорю. Она ведь была просто лапочка насчет поездки. Попал на сто фунтов, как минимум.
— Так дорого?!
— До последнего пенни, — покивал Гаррис. — Одна ванна шестьдесят.
Мне стало его жалко.
— И еще на кухне плита, — продолжил Гаррис. — Все, что последние два года в доме не так, — это все плита на кухне.
— Знаю, — сказал я. — Мы, как поженились, переезжали семь раз, и каждый раз плита была еще хуже, чем старая. А нынешняя не просто не умеет печь — она вообще какая-то сволочь. Угадывает, когда у нас гости, и лезет из кожи вон, чтобы подгадить.
— Мы вообще собираемся покупать новую, — сказал Гаррис, но как-то без гордости. — Клара считает, что можно здорово сэкономить, если сделать все сразу. Я уверен, — вздохнул Гаррис, — что если женщина захочет бриллиантовую диадему, она скажет, что ее нужно купить, чтобы сэкономить на шляпке.
— Ты прикинул, во сколько тебе обойдется плита? — спросил я. (Вопрос начал меня интересовать.)
— Без понятия, — отвечал Гаррис. — Еще фунтов двадцать, надо думать. В общем, потом разговор зашел насчет пианино. Ты хоть раз замечал, — поинтересовался Гаррис, — чем одно пианино отличается от другого?
— Некоторые вроде как громче. Но ведь привыкаешь.
— У нашего совсем беда с дискантами, — вздохнул Гаррис. — Кстати, что это за дисканты такие?
— Это то, что свербит в конце справа, — объяснил я. — Часть клавиш, которая визжит, как будто ты наступил им на хвост. По ним всегда свиристят в конце эффектных вещей.
— Они хотят, чтобы дискантов было больше, — вздохнул Гаррис. — У нашей старушки их не хватает. Ее придется поставить в детскую, а в гостиную поставить новое.
— А еще что?
— Все... Больше она, кажется, ничего не смогла придумать.
— Вернешься домой — увидишь, что уже придумала, — успокоил я Гарриса, — кое-что.
— В смысле?
— Домик в Фолкстоне.
— И зачем ей домик в Фолкстоне, интересно?
— Чтобы там жить, — предположил я, — летом.
— Да, но она же едет к своим в Уэльс? — озадачился Гаррис. — С детьми, на каникулы, ее приглашали.
— Может быть, — предположил я, — она сначала поедет в Уэльс, а потом поедет в Фолкстон. А может быть, в Уэльс заедет на обратной дороге. Но она желает домик в Фолкстоне, и все тут. Я, может быть, ошибаюсь... Надеюсь, ради твоего блага, что ошибаюсь... Только есть у меня дурное предчувствие, что я не ошибаюсь.
— Эта поездка, — произнес Гаррис, — вылетает в копеечку.
— Идиотская затея, — кивнул я, — с самого начала.
— Мы были дураками, что его послушались, — кивнул Гаррис. — Мы с ним еще влипнем.
— Он всегда был растыкой, — согласился я.
— Тупоголовый чурбан, — приобщил Гаррис.
В эту секунду мы услышали голос Джорджа в прихожей; он спрашивал, нет ли писем.
— Лучше ему ничего не говорить, — предложил я. — На попятный идти слишком поздно.
— Да и смысла нет, — кивнул Гаррис. — Мне так и так теперь делать ванную и покупать пианино.
Вошел Джордж. Он был в отличном настроении.
— Ну как? — спросил он. — Все нормально? Получилось?
Такая его интонация мне не понравилась совершенно (Гарриса, как я заметил, она покоробила также).
— Получилось что? — переспросил я.
— Что что? Отпроситься.
Я почувствовал, что настала пора посвятить Джорджа в сущность вещей.
— В женатой жизни, — сообщил я, — мужчина делает предложение, женщина его принимает. Таков ее долг. Вся религия учит ему.
