Мы приближались к Карнеги. С одной стороны, больше всего мне хотелось оставаться в пустыне и принадлежать себе, а с другой — запасы продовольствия подошли к концу: в последний день я питалась собачьими галетами, щедро посыпанными сухим заварным кремом, и пила разведенное в воде порошковое молоко с сахаром. И я нервничала, потому что совершенно отвыкла от человеческого общества. Я просто разучилась поддерживать отношения с себе подобными. Обычно я шла по Пустыне голой, так как моя одежда стала непереносимо грязной, а главное — ненужной. Благодаря постоянному поджариванию мое тело приобрело красновато-коричневую окраску, а кожа вполне годилась для изготовления упряжи. И стала солнцеупорной. Я продолжала носить шляпу, потому что нос облезал с такой быстротой, что я боялась, как бы он вообще не исчез. Мне было очень страшно остаться с куском опаленного хряща посреди лица. Я начисто забыла обо всех правилах этикета, о том, где и как надо быть одетой. На моей рубашке и брюках не осталось ни одной пуговицы, и я не могла сообразить, нужны они или нет. Обратит кто-нибудь внимание на такую ерунду? Я совершенно растерялась, потому что действительно не знала ответа на этот вопрос и множество ему подобных. Поразительно, с какой быстротой утрачиваются представления о значении общепринятых условностей. Убежденность в бессмысленности условностей прочно укоренилась в моем сознании. Постепенно я вновь овладела наукой поведения в обществе, но я считаю и, надеюсь, всегда буду считать, что всеобщее помешательство на светских приличиях, на таких понятиях, как женская скромность, действительно не более чем помешательство, не более чем извращение нормального порядка вещей.
Заброшенное, унылое Карнеги нагнало на меня такую тоску, когда я туда добрела, что мне нечего о нем рассказать. Едва переступив границу поселка, я увидела другую страну — непоправимо разоренную. Изуродованную, сожранную скотом. Уничтоженную. Я так сжилась с удивительной, нетронутой землей, по которой шла, что восприняла эту перемену как пощечину. Кто это сделал? Кто согнал вместе столько животных и опустошил землю, в сотый раз показав на деле, какова цена неукротимого стремления австралийцев разбогатеть как можно скорее? Для моих верблюдов не осталось ни травинки. Я думала, что миновала самый тяжелый участок пути, а оказалось, что только теперь передо мной простирается настоящая пустыня, — пустыня, созданная человеком. Конечно, мне не следовало метать громы и молнии на головы скотоводов. Они пережили четырехлетнюю засуху, потеряли много скота. Но хозяйничать можно с умом, а можно без ума, и, по-моему, всякий, кто допускает перегрузку своих пастбищ, получает то, что заслуживает. Некоторые виды растений в скотоводческих районах Австралии навсегда исчезли из-за хищнического ведения хозяйства. Вместо них появились несъедобные ядовитые растения вроде синкарпии лавролистной. Прежде я лишь изредка натыкалась на синкарпию, зато теперь она росла повсюду. В качестве последней уцелевшей представительницы зеленого царства она, естественно, чувствовала себя великолепно. Даже акация, единственная опора и надежда моих верблюдов, и та побурела и высохла.
Неведомо откуда появились два необычайно дружелюбных молодых человека. Как выяснилось, они приехали забрать старый «джип», давно примеченный на местной свалке. Они тоже не знали, что в Карнеги не осталось ни одного жителя. Поселок, видимо, обезлюдел совсем недавно. Новые знакомые поразили меня добротой и отзывчивостью. Один из них смастерил кожаный башмак для Дуки, они щедро снабдили меня продуктами. Я попыталась им заплатить, но они не хотели брать денег. Только когда я пригрозила, что использую деньги вместо туалетной бумаги или сожгу, они неохотно согласились. Тогда я набросилась на них с упреками и произнесла гневную речь о гибели страны. Земля здесь вокруг была так не похожа на ту, другую землю, что, на мой взгляд, доказательств не требовалось. Но они, оказывается, даже не заметили разницы. Я онемела от изумления. Неужели они не видели? Нет, не видели. Пелена еще не спала у них с глаз, потому что, не увидев той, другой земли, нельзя увидеть убожества этой. Шестью месяцами раньше я тоже, наверное, не увидела бы.
Такого поворота событий я не ожидала. Мне казалось, что на следующем участке пути нам уготованы одни только радости. Я рассчитывала пересечь скотоводческий район и выйти прямо к Уилуне. Теперь от этого плана пришлось отказаться, и я принялась изучать карты. В результате я решила повернуть на север и дойти до фермы «Гленейл», а потом выйти на скотоперегонную дорогу, где, как я надеялась, не будет скота и, что еще важнее, людей. Я слышала страшные рассказы об этой дороге. Она была заброшена несколько лет назад, потому что здесь погибло слишком много скота и верблюдов. Дорога проходила через одну из самых безжалостных австралийских пустынь. Правда, там было несколько колодцев, но, так как о них давно никто не заботился, большинство из них наверняка высохли. И все-таки я хотела попытаться пройти по самому южному и самому легкому участку дороги, тем более что вокруг нее, как мне говорили, лежала фантастически красивая земля. Мы отправились в «Гленейл».
К этому времени и я, и верблюды уже выбились из сил. Хотя в окрестностях «Гленеила» земля была не так обезображена, как в Карнеги (из чего я поняла, что его владелец лучше представлял себе, как жить в согласии с землей и как стать ее настоящим хозяином), верблюдам по-прежнему не хватало корма. Моя тревога за их жизнь стала, увы, вполне обоснованной, и, хотя верблюды выживают там, где не выживает никто, Зелейка превратилась в мешок с костями. От ее горба не осталось ничего, кроме жалкого хохолка, венчавшего выпиравшие из кожи ребра. Я разделила ее ношу между Бабом и Дуки, но это ровным счетом ничего не изменило. Она совершенно потеряла голову из-за Голиафа. А Голиаф жирел на глазах и наглел так же быстро, как жирел. Чем хуже выглядела Зелейка, тем суровее я относилась к ее ненаглядному сыночку. Никакими силами я не могла отучить этого паразита от материнского молока. Я прятала вымя Зелейки в мешок собственной конструкции, но Голиаф все равно умудрялся добираться до ее сосков. Особенно много молока Голиаф высасывал по ночам, на какой бы короткой веревке я его ни привязывала. Во время дневного привала я давала верблюдам часок полежать где-нибудь в тени и отдохнуть. Они нуждались в отдыхе, радовались ему и обычно, улегшись, устремляли глаза в пространство и, пережевывая жвачку, погружались в глубокие раздумья о смысле своей верблюжьей жизни. А я не знала ни минуты покоя, так как должна была отгонять Голиафа от матери. Стоило мне зазеваться, как он подкрадывался к Зелейке, толкал и тормошил ее, требуя молока. Если она отказывалась встать, он дергал ее носовой повод, забрав его в рот. Зелейка с криком вскакивала, а маленький негодяй с быстротой молний оказывался у ее сосков. Совести у этого дьяволенка не было ни на грош, но сообразительности хватало на троих. Появилась у него еще одна милая привычка: на всем скаку пронестись мимо верблюдов, выбросить ногу вбок и ударить меня. Но я выбила из него эту дурь: запаслась толстой веткой акации и изо всех сил огрела его по ноге, когда он после очередного нападения презрел опасность и решил пощипать травку недалеко от меня; внезапный удар полон жил конец этой его забаве, но зато он задумался о мести Самоотверженность Зелейки восхищала меня, и все-таки я осуждала ее за то, что она слишком уж расстилается перед своим первенцем.
