Я сделал несколько глубоких вдохов, растянул губы в натужной улыбке и отправился в сарай. Свет почти не проникал через крошечное окошко, и внутри было уже совсем темно. В дальнем углу, там, где хозяйка бросила тюфяки и устроила нам ночлег, горела свеча. Пламя дрожало, и в его отблесках по стенам и потолку гуляли тени. Через минуту, когда глаза привыкли к темноте, я разглядел сидящих с трех сторон от ящика со свечой Пита, Гарри и Тома. С четвертой, спиной ко мне, пристроился сумасшедший старик. В руках он держал гитару и, ритмично ударяя по струнам, время от времени что-то выкрикивал. При этом остальные трое давились от смеха. На ящике, кроме свечи, стояла уже почти пустая бутылка индийского рома «Олд монк». Гарри сделал мне знак, и я присел рядом с ним.
— …а девушки ходят на каблуках, как вы достанете до них босиком? — Бум-бум! — И каждая в трусиках, как письмо в конверте. Ну-ка, прочтите мне, что они пишут! — Бум-бум!
Старик нес галиматью, которая в другое время могла бы и мне показаться забавной. Но сейчас я с отвращением смотрел на его закинутое к потолку лицо, где вместо глаз в узких щелках виднелись белки.
Ужинать нас позвали в дом. Перед каждым поставили тарелку с лепешками-чапати и рисом и чашку курда из козьего молока. Еще был густой тибетский чай. Весь первый этаж занимал зал с плитой в углу. Готовила старуха, молодая подносила еду. Пол был покрыт ковром с черным рисунком по бордовому полю. На нем мы и устроились. Сумасшедший старик присел было с краю, возле Тома, но тотчас же, словно что-то вспомнив, поднялся и прошаркал сквозь кухню дальше в дом.
С наступлением темноты снаружи резко похолодало. Я сидел неподалеку от двери и чувствовал, как дует из щели. Внезапно единственная лампочка, освещавшая зал, потеряв полнакала, заморгала, вспыхнула и наконец окончательно погасла. Сполохи огня из печи придавали женским лицам неестественную резкость: узкоглазые и скуластые, сейчас они выглядели еще более узкоглазыми и скуластыми.
«Инопланетяне», — подумал я. В этом забытом богом уголке земли им не надо было маскироваться и показывать, что они такие же, как все. Их цивилизация всего-то и имела общего с нашей — коробку из-под телевизора «Сони», которую женщины приспособили, чтобы так же, как тысячи лет назад, носить козий пух. Белая раса наступала, а они вежливо освобождали дорогу, не желая участвовать в общем движении, в том, что мы когда-то назвали прогрессом. «Так и загоним их назад, в Шамбалу, откуда они выйдут вместе со своим последним, двадцать пятым королем, перед гневным сиянием которого померкнет Солнце. И на что нам тогда эта „Сони“?»
Мать что-то сказала дочери, та ушла в глубину дома. Вскоре оттуда появился сумасшедший старик и, бубня, проследовал наружу. Из двери в комнату хлынул холод, а вместе с ним в проеме на мгновенье показалась полная луна. Она висела, едва касаясь хребта и заливая песчаный склон серебристым светом. К дому через озеро тянулась лунная дорожка.
Прошло минут пятнадцать-двадцать, и все повторилось в обратном порядке: открылась входная дверь, в проеме возник клуб пара и следом вошел старик. В руке он держал лампочку. Похоже, ходил он за ней куда-то к соседям. Потолки в доме были настолько низкими, что старику даже не нужно было забираться на табуретку, чтобы дотянуться до патрона. Он просто поднял руки, и зажегся свет. После этого старик повернулся ко мне и, словно желая подразнить, повертел перегоревшей лампочкой.
— Кому нужна лампочка без света? Одни ее закопают с почестями, другие — бросят в огонь. — Безумец скалился в отвратительной улыбке. — А свет — вот он! И что ему сделается?
Мне стало не по себе: для сумасшедшего старик выражался куда как заковыристо! Но еще сильнее подействовало то, что он явно подсматривал за мной из-под век, словно желал проверить, уловил я скрытый смысл или нет. От этого взгляда по спине у меня пополз нехороший холодок, и я поспешно отвернулся.
Старик был мне непонятен и противен, и, похоже, это чувствовал. Если добавить неприязнь, которую я испытывал к австралийцам, то можно было наверняка сказать, что у меня начинался очередной приступ мизантропии. Хотелось побыть одному. С ужином было покончено, и я, поблагодарив женщин, начал собираться. Следом поднялись мои спутники. Гарри, подхватив гитару, предложил взять бутылку рома и посидеть на берегу озера.
— У него их с собой полдюжины! — громогласно сообщил Пит и ткнул Гарри кулаком в бок. Оба расхохотались. Том не видел разницы, что делать, а я почти радостно отказался: можно было посидеть в сарае в одиночестве и постараться привести в порядок растрепанные нервы.
Я вышел за порог и застыл в изумлении — пейзаж был красив и безжизнен, как голограмма. Полная луна, зависнув над хребтом, посылала на землю странный зеленоватый свет, и от него пространство вокруг напоминало озерное дно в сумерках. Кроме меня и трех моих спутников, в этом мире не было ни одной живой души — ни птицы, ни зверя, ни человека. Даже такие громкие еще недавно голоса коз растворились в опустившейся тишине! Пока я стоял завороженный, где-то метрах в ста, на берегу озера, грянули гитары, а следом донесся беспардонный австралийский дуэт. Я чертыхнулся и поспешил в сторону сарая.
Я не стал зажигать свечу и уснул, судя по всему, моментально. Так же, разом, и проснулся. Сон мой был вряд ли долгим — австралийцы с англичанином еще не вернулись. В сарае было темно, но не так, как вечером: в лунном свете, проникающем сквозь крошечное окошко, привыкшие к мраку глаза легко различали отдельные предметы. На стене справа от мешков с шерстью (из таких же мешков были сделаны наши постели) висела утварь для ухода за козами. Ближе ко мне стояло деревянное колесо, отдаленно напоминавшее прялку. Впрочем, я не был уверен в его назначении. За ним, неподалеку от входа, к стене был прислонен массивный шкаф с приоткрытой дверцей. Косой лунный луч падал из окна на боковую стенку. Мне вдруг показалось, что за дверцей прячется отвратительный старик. Чем дольше я всматривался в темноту, тем отчетливей видел освещенное луной плечо и клок седых волос, подрагивающих от беззвучного смеха. И, как я ни старался, не мог отвести взгляд.
Так оставленный в темной комнате ребенок весь превращается в глаза и уши: стул кажется ставшим на четвереньки черным человеком, а рояль — огромным и тоже черным гробом. Господи, как же страшно одному в темноте! Но проходит минута-другая, и ребенок привыкает и к незнакомцу на четвереньках, и к гробу — пусть себе стоят, лишь бы не двигались! Да и не до них сейчас: из коридора слышны ритмичные глухие шаги и стук палки по паркету. Шаги медленно — так медленно, что за это время можно пройти двадцать, нет, сто коридоров! — приближаются к двери. И зажимаешь рот руками, и сердце готово разорваться от ужаса, и глаза смотрят на дверь, на щель — не стала ли шире? — и губы шепчут: мамочка, мамочка!
