или вяленое мясо и пара кружек чая. Обеда нет. Вечером ужин из пары полярных куропаток либо зайчатины и кипяток.
На пятый день наехал на свежий нартовый след. По цепочке прорубей понял, что где-то поблизости стоят рыбаки. Останавливаясь на больших водоемах, они пробивают в пока еще не очень толстом льду пешнями проруби. Расстояние между ними рассчитывается так, чтобы из одной лунки в другую можно было на шесте протянуть сеть. Труд тяжелый: все делается голыми руками на морозе.
Корней направил собак по этим следам. Солнце теперь светило так, что длинные тени от них бежали сбоку и чуть впереди. Казалось, будто собаки азартно гонятся за ними, но никак не могут настичь. Задул боковой ветер. Несмотря на густую, усиливающуюся поземку, лайки, не сбавляя темпа, продолжали бег.
К рыболовецкому стану подъехал к вечеру. Прижавшееся к безукоризненно ровной линии горизонта солнце золотило снег, палатку, ездовые и грузовые нарты, стоящие на льду озера. В этот вечер Корней был избавлен от необходимости устраивать ночлег и разводить костер. Юкагиры пригласили его к себе. Они для приготовления пищи пользовались примусом. Быстро и дров не надо, а литра керосина хватает дней на пять.
Ужинали успевшей хорошо промерзнуть пудовой нельмой. Бригадир ловко рассек охотничьим ножом широкую спину белорыбицы. Снял кожу и, срезав полупрозрачные от жира брюшки, стал стругать мясистую спину, как полено. Когда таз до верха наполнился тонкими полупрозрачными стружками, посыпал их сушеной черемшой. Перемешав, первым положил в рот щепотку аппетитных кудряшек. Остальные дружно последовали его примеру. Жевать не было нужды – нежные завитки сами таяли во рту.
Скитник покидал рыбацкий стан с грустью – дальше на сотни километров безлюдная равнина. Ее унылую монотонность будут нарушать лишь редкие холмы и мерзлотные провалы. Разве что повезет, и случайно встретишь северных бродяг – эвенов [76]. Хотя по карте до океана было недалеко, рыбаки отговорили выезжать на побережье – там из-за крутых мысов собакам будет сложно.
* * *
В один из вечеров Корней заметил, что лайки занервничали. Сначала, разом вскочив, уставились, медленно двигая ушами, в темнеющий ивняк. Потом сбились в кучу у ног хозяина. Во тьме блеснули чьи-то глаза, и раздался нагоняющий ужас на все живое волчий вой. Судя по голосам, их было трое. Корней выстрелил, целясь на звук. Вой прекратился, собаки успокоились.
Под утро посыпал снег, засвистел ветер.
– Ну что, Борой? Поедем или переждем? – спросил он, поглаживая лобастую голову вожака.
Пес неторопливо встал, потянулся и уверенно зашагал к нарте.
За время летних поездок Корней хорошо изучил характер этого с виду мрачноватого пса. Он уже в летах и не первый год ходит передовым. Отмахал по тундре и горам не одну тысячу километров. Потому так суров и недоверчив, решительно «воспитывает» тех, кто хитрит или ленится в упряжке. Манера атаковать у него волчья – молниеносный выпад без предупреждающего рыка. Сбивает недобросовестного грудью, треплет, кусая в самые чувствительные места.
И не следует разнимать дерущихся. К чему это приводит, Корней однажды изведал. Больше недели заживала ладонь, прокушенная острыми клыками.
«В наши разборки не лезь!» – так надо было понимать этот урок.
Теперь, если вожак начинал расправу с нарушителем даже во время движения, скитник не вмешивался. У Бороя в упряжке не забалуешь. Когда Борой в хорошем настроении, его светло-карие глаза как будто искрятся, но когда что-то ему не по нраву, они белеют, смотрят с пугающей злобой.
Случалось, на него вдруг находила задумчивость. В такие моменты он сворачивался в клубок и, положив голову на вытянутые перед собой передние лапы, смотрел в одну точку.
Впрочем, в упряжке что ни пес, то свой норов. Кто-то добродушный, работящий, а есть забияки или плутоватые. Особенно выделялась остромордая рыжая Пурга – подруга Бороя. Она так и норовила ослабить лямку, стянуть пайку у зазевавшегося растяпы. Но вожак всегда настороже: невзирая на интимные отношения, тут же устраивал ей трепку. Но если кому из собак явно нездоровилось, он – само благородство.
Как-то в пути мохнатый, улыбчивый Черныш зашатался и завалился набок. Корней потрогал нос: горячий, сухой. Дышит тяжело и часто. Борой подошел к заболевшему и не возвращался в голову упряжи до тех пор, пока хозяин не переложил больного пса на нарты. К утру тому полегчало, но Корней еще день не ставил его в упряжку.
Походная жизнь постепенно входила в свою колею. Лайки втянулись в работу. Лапы огрубели и уже не кровоточили. Каждое утро, с хрустом отогнув оледеневшую от дыхания горловину спальника, Корней выбирался, ежась от холода, наружу. Разминал, натягивал застывшую малицу, опушенные инеем унты. Кормил собак, разжигал костерок из хвороста, заготовленного с вечера. Пока таял снег в котелке, собирал ветки про запас. (В тундре не везде можно найти топливо для костра.) После завтрака грузил вещи на нарты, заворачивал их в широкий брезент и стягивал сыромятным ремнем, чтобы ничего не выронить по дороге.
Светило выкатывается все позже, а на покой уходит все раньше. День стал совсем коротеньким, а ночь длиннее. Как-то после полудня перед изумленным взором скитника над белой равниной явственно прорисовалось темное, местами скрытое льдами море, высокие скалы. Картина была настолько четкой, что можно было различить отдельные льдины. Корней растерялся – неужели отклонился с восточного направления? Сверился с компасом – странно, едут правильно. Минут через десять море, медленно бледнея, исчезло.
– Диво дивное! – перекрестился скитник. – Так вот каков он – мираж! (Корней читал про это явление, но видел впервые.)
К утру боковой ветер переменился на встречный. Собакам приходилось прилагать дополнительное усилие, чтобы преодолевать его
