Когда Екатерина II изгнала своего сына Павла в Гатчину, она придала ему маленький двор из молодой знати, среди которой обретался Кушелев ― дедушка графа. Став императором, благодаря текстам завещания, утаенным Безбородко, Павел дал молодому Кушелеву, одному из наиболее любимых компаньонов, титул графа и, помимо прочего, назначил его главнокомандующим флотом. Должности министра еще не было: ее ввели при императоре Александре.
Теперь, почему Павел I был сослан в Гатчину? почему Екатерина отстранила Павла от трона? почему этот трон, которого лишала Павла, она отдавала его сыну Александру?
Во-первых, потому что ощущала неодолимое отвращение, испытываемое к ней Павлом, который не мог ни забыть, ни простить ей смерти Петра III. Во-вторых, потому что она, преступив права законного наследника, захватила трон и расслабилась; ведь, правда, что в результате этой узурпации она ударилась в роскошное царствование! В-третьих, потому что знала характер Павла и догадывалась, что едва он окажется на престоле, как предастся бесчисленным эксцентрическим выходкам. В самом деле, как только он сел на трон, сразу принял контрмеры против всего, что сделала Екатерина; объявился чемпион всех старых монархических и реакционных идей; провозгласил себя ― с головы до пят схизматический князь, каким он был ― великим мэтром ордена Мальты, упраздненного Францией; сделался главой второй коалиции; затем, вдруг, когда Бонапарт без выкупа, вновь вооруженных и с обозами, отослал ему шесть тысяч пленных, взятых Брюном в голландской деревушке, проникся большой любовью и глубоким восхищением к Бонапарту, то есть чувствами, которые ему не повредили, раз не они стали причиной его смерти. Что же до эксцентрических выходок, чего опасалась Екатерина II, за Павлом они водились в избытке.
Маленький, он мнил себя великим; урод, он считал себя красавцем; одевался, как великий Фридрих, которого принял за эталон, хотя его двоюродная бабка Елизавета вела с королем Пруссии тяжелую Семилетнюю войну, что стоила нам Канады и части Индии. Павел носил такую же трость, как у него, табакерку, как у него, шляпу, как у него. Небольшая шляпа Наполеона I ― лишь уменьшенная копия шляп Фридриха и Павла I.
Однако начало правления нового суверена не носило и следа того безумия, чего боялась только что опочившая царица. Императрица Мария, его жена, первой пала на колени и приветствовала императора сразу же после Безбородко.
Павел поднял ее, ее и своих детей, уверив их в своей отеческой и императорской доброте; затем, в тот же день, строго по ранжиру, принял начальство провинций и армии, крупных вельмож и придворных; за ними дворцовая гвардия, что еще накануне охраняла его, скорее, для того, чтобы за него отвечать, чем для того, чтобы ему служить, и, скорее, как пленника, а не наследника короны, принесла присягу на верность суверену; потом ― выезд в Санкт-Петербург, и сразу же лязг оружия, выкрики командиров, звон шпор, грохот сапог наполнили апартаменты, где только что навсегда уснула великая Екатерина, так как Павел I, который не должен был править, прибыл, чтобы быть провозглашенным императором, прибыл с сыном Александром, царевичем и заранее назначенным наследником короны.
Павлу было 43 года. Если бы он в законном порядке наследовал своему отцу, то правил бы уже 34 года. Но нет, эти самые 34 года были для него 34 годами ссылки и презрения; в течение этих 34 лет он многого натерпелся и полагал, что многое познал.
Поэтому он появился на троне с массой постановлений, написанных во время ссылки, и они так же торопились обрести законную силу, как он спешил явиться миру в роли императора.
Первым делом, чтобы ясно показать свое неприятие не только политики, но и администрации собственной матери, он объявил указ, которым отменял порядок набора рекрутов[21], установленный Екатериной, и в соответствие с которым по всей империи в армию брали теперь одного крепостного из сотни.
Такая мера была тем хороша, что разом обеспечивала императору благодарность и знати, которую тяготила эта повинность (десятина), и крестьян, которые оплачивали ее натурой.
Зубов, последний фаворит Екатерины, полагал, что с утратой царицы теряет все: он боялся за свои имения, за свою свободу, за свою жизнь и держался вдали от императора, ожидая его приказов. Император велел ему вернуться, позволил ему занять прежние должности и снова вручил ему жезл командующего, который тот отсылал, и который означал звание генерал-адъютанта.
― Продолжайте, ― сказал он ему, ― исполнять свои обязанности у тела моей матери. Надеюсь, что для меня вы будете таким же верным слугой, каким были для нее.
Это благодеяние не пропало даром: мы увидим, что пятью годами позже Зубов душит Павла I.
Костюшко[22], помощник Вашингтона, начальник генштаба Понятовского, победитель при Дюбике, атакованный 4 октября 1794 года в Мациевицах русской армией, втрое превосходящей его армию, упал раненным с криком: «Finis Polonia!» ― «Польше конец!» Попав в плен, он был препровожден в Санкт-Петербург, посажен под арест в особняке почившего графа Анхальтского и в постоянные стражи заполучил одного майора, который никогда его не оставлял, и спал в одной комнате с ним. Пaвел лично пришел его освободить и объявил, что тот свободен; затем, не дожидаясь изъявлений благодарности пленника, вышел. Тогда тот, еще с забинтованной головой, столько же для того, чтобы убедиться, что не грезит, сколько для того, чтобы поблагодарить императора, попросил доставить его во дворец. Пaвел не ограничился одним предоставлением свободы, предложил ему в пределах своей империи землю и крестьян; но Костюшко отказался, прося взамен благ позволения тут же уехать туда, где ему хотелось бы жить и умереть. Павел дал ему 100 тысяч рублей, и 21 год спустя Костюшко умер в Солере.
Среди вершения этих первых актов настал момент отдать последние почести императрице. И Павел задумал это сделать в отношении двоих.
На протяжении 34 лет никто, разве лишь совсем шепотом, не произносил имени ― Петр III. Павел I отправился в монастырь св. Александра Невского[23], где был погребен отец, спустился в склепы и велел одному старому монаху показать неизвестную ему отцовскую могилу, распорядился, чтобы ее открыли, опустился на колени перед останками, стянул с руки скелета перчатку и поцеловал руку три раза; затем, после долгой и благоговейной молитвы у гроба, велел поднять его в храм, приказал служить у этого гроба те же службы, что служили у тела Екатерины во дворце, и ― последний урок возвращения к житейским делам ― он повелел надеть траур по убитому самим его убийцам, по крайней мере, тем из них, кто еще был жив. Но прежде Павел распорядился короновать своего отца в гробу ― ведь Петр III так и не был коронован ― и перевезти его во дворец, чтобы поставить рядом с телом Екатерины; а оттуда останки двух суверенов, столь ужасно разлученных при жизни и так странно соединенных после смерти, были привезены в крепость, помещены рядом на помосте, к которому в течение недели народ, движимый религиозным чувством, и придворные, гонимые собственной низостью, ― все приходили приложиться к руке императрицы и гробу императора. Но у погребального подножья Павел I забыл, казалось, о благоразумии, которым отличались его первые акты. Изолированный от общества, тоскующий в своем гатчинском дворце, не получивший такого воспитания, какое способно окрылять возвышенными идеями, и, возможно, не зная, чем заняться, он забавлялся множеством военных побрякушек, собственноручно начищал пуговицы своей униформы и натирал до блеска пряжки своих ремней. Там он надумал кучу изменений в военном наряде и поспешил их реализовать. Сначала он изменил цвет русской кокарды, которая, будучи белой, представляла собой мишень для вражеских ружей; она стала черной с желтым окаймлением; изменил форму султана головного убора, высоту сапог, количество пуговиц на гетрах; учредил ежедневный военный смотр во дворе того же дворца в три часа после полудня, окрещенный им как вахтпарад, который стал не только его самым важным царским делом, но еще и точкой отсчета для всех государственных дел. На этом параде он отдавал приказы, оглашал отчеты (сообщения) и свои указы, заставлял офицеров ему представляться; для этих парадов он изобрел кожаные панталоны, которые, летом и зимой, солдаты могли их надеть, только размочив, и которые, высыхая, очерчивали телесные формы как трико; на этих парадах, наконец, видели его между великими князьями Александром и Константином ― великий князь Николай был еще слишком мал ― изо дня в день, как бы ни было холодно, бравирующего и в 20-градусный мороз без шубы, с непокрытой головой, плешивого, с замерзшим носом, постукивающего нога о ногу, чтобы согреться, с заложенной за спину одной рукой, отмахивающего тростью попеременно вверх-вниз другой рукой и выкрикивающего при этом: «Raz, dwa! Raz, dwa! ― Une, deux! Une, deux!»
