Окончив в этой суматохе свой набросок для адмирала, я возвращаюсь домой; окончание работ и переправа испорченной статуи вовсе не интересуют меня. Со своими друзьями: Атаму, Петеро, Марией и Иуаритаи, я направляюсь к бухте, где раскинулись тростниковые хижины, чтобы посмотреть на починку своего венка из перьев, который Хуга обещал мне окончить сегодня вечером. Я нахожу, как и ожидал, этого славного дикаря за работой; он отрезал хвост у черного петуха, чтобы заменить им отсутствующие перья, и это придало убору действительно хороший вид. Старый вождь, когда я прохожу мимо его грота, знаками приглашает меня к себе; ласково и секретно он показывает мне темную пыль, завернутую в сухие листья, которую он называет «тату». Это — порошок для татуировки, а так как я, по-видимому, ценю искусство островитян Рапа-Нуи, то он предлагает сделать мне на ногах легкие, синие рисунки, а за свой труд просит панталоны. Другой старик тоже зазывает меня к себе и просит, чтобы я обменял свою коробочку спичек на его пару серег из спинных отростков акулы. Вечером я уношу с собой массу достойных удивления вещей.
Монументальная (188 см) голова статуи с аху в Оронго, отпиленная в 1872 г. экипажем «Флоры» под командованием вице-адмирала Т. де Лаппелина. В 1930 г. была передана в музей Трокадеро, затем находилась в Музее человека, с начала 2000-х гг. — в Музее на набережной Бранли (Париж).
Над бухтой, которая сделалась нашим общим пристанищем, высится кратер Рано-Кау,[4] самый широкий и правильной круглой формы изо всех в мире. Если смотреть на него с неба, он должен производить впечатление луны, рассматриваемой в телескоп. Это — огромный и великолепный колизей, в котором с удобством могла бы действовать целая армия. Последний король Рапа-Нуи, во время вторжения перуанцев, скрылся в нем со своим народом и сделал его местом страшной резни. Тропинки, ведущие туда, покрыты костями и даже целыми скелетами, по местам торчащими из травы.
Перед самым закатом солнца я вновь сажусь со своими пятью друзьями, лицом к морю, на том самом месте, где мы уже составили себе привычку ожидать прибытия лодки. Быть может, это — в последний раз; вдали я вижу шлюпку, возвращающуюся к фрегату, и среди толпы матросов, одетых в белое, — большую темную голову идола, отъезжающего в их сообществе;[5] предприятие окончилось, к общему удовольствию, благополучно, и мы завтра получаем возможность уехать; для меня это, впрочем, не отрадно, так как я бы желал побыть здесь подольше.
Кратер Рано-Кау.
Вечером, в ту минуту, когда я ложился спать, меня позвали к командиру; я предчувствую новый приказ на завтрашний день. И на самом деле, он объявил мне, что отъезд отложен на двадцать четыре часа. Он проектирует завтра отправиться с несколькими офицерами в более отдаленную часть острова, где до сих пор еще стоят статуи, нам незнакомые. Путь, конечно, предстоит тяжелый и длинный; на карте, снятой с птичьего полета, которую мы вместе рассматриваем, расстояние это измерено в 6 лье, а с обходами, подъемами и спусками оно, конечно, составит 7 или 8 лье; да столько же нужно пройти обратно…
Он спрашивает меня: «не желаю ли я ему сопутствовать». — Я отвечаю, что с радостью готов сделать это, но ведь завтра я дежурю, так как сегодня весь день прогулял.
— «Это мое дело», говорит он, «я переговорю с адмиралом» и, смеясь, добавляет: «при условии»… Ах, эти наброски! Нужно будет срисовать статуи во всех положениях и для всех… Пусть заказывают, сколько угодно, только бы меня взяли![6]
VIII
6-е января.
Мы оставляем фрегат еще до четырех часов утра, в темную ночь и под темным небом. До наступления дня мы уже доехали до берега, стараясь высадиться и уединенном месте, чтобы не привлечь к себе внимания дикарей, желающих нас сопровождать. Нас четверо штабных: командир, два офицера и я; старый датчанин и одно из доверенных лиц маори служат нам провожатыми; за нами три матроса несут на плечах наш и свой завтрак. Со стороны жилищ в траве блестят огоньки.
Сначала мы проходим мимо «мараи», вчера опустошенных; вид их зловещий. Подымаясь, друг за другом, по мокрой траве, мы направляемся в глубь острова; нам нужно пройти его с одного конца до другого; спустя полчаса, море и отдаленные огни фрегата исчезают из наших глаз за склонами холма; под впечатлением такого явления чувствуешь себя совершенно одиноким. Мы углубляемся в центральную часть острова, которая на карте командира обозначена словом: «Текаухангоару», написанным крупными буквами рукой «епископа» Таити. «Текаухангоару» — первое название, данное полинезийцами этому месту. Среди сумерек и ветра оно звучит еще более дико, чем «Рапа-Нуи». Этот участок был необитаем даже в то время, когда население было многочисленно. То же наблюдалось и на других островах, так как племя маори состоит из рыболовов и моряков и живет, преимущественно, на берегу моря; потому же центры Таити и Нука-Гива, несмотря на свою удивительную растительность и полные цветов леса, никогда не переставали быть безмолвными пустынями. А на Рапа-Нуи нет лесов, нет даже ни одного дерева; все — голые, мрачные долины, усеянные бесчисленными каменными пирамидами; так и кажется, что это — непрерывное кладбище.
Наступает день, а небо по-прежнему остается мрачным; начинает падать мелкий дождь; мы уже все подвигаемся вперед; наш горизонт со всех сторон замыкается конусообразными темной окраски кратерами. Мы идем почти по колено в мокрой траве; трава эта везде одинакова; она покрывает остров на всем его протяжении: это — жесткое, сероватого цвета растение с деревянистыми стебельками, усеянными едва заметными лиловыми цветочками; из них вылезают тысячи тех мелких насекомых, которых обыкновенно называют поденками. Что касается до пирамид, которые мы встречаем на каждом шагу, то они сложены из необделанных и наложенных один на другой камней; от времени они почернели; по-видимому, они стоят здесь уж много веков. Но вот открывается долина; растительность в ней несколько изменяется; тут видны папоротники, дикий сахарный тростник, тощий кустарник, мимозы и еще несколько низких кустиков, которые офицеры узнают, так как этот вид растительности распространен в Океании, хотя там он достигает большей высоты. Неужели люди их привезли сюда? или же они имеют тайное происхождение? Если так, то почему же они остались в этом уединенном месте в состоянии низкорослого кустарника, а не развились шире, как в других местах и не наводнили собою землю?
