В этой станице мне нужно было пробыть по собственным делам с неделю. Я рассчитал своих рабочих, лодку велел затащить на берег и поселился в избушке одного казака. Как раз против этой избушки строился дом; несмотря на то, что этот дом был только еще наполовину построен, а его уже обносили заплотом. Народу работало много, хотя на дворе был праздник. Меня это очень удивило. Я сел к окну и спросил проходившего мимо казака, что это за постройка делается, такая спешная, несмотря даже на воскресный день. Казак по привычке принял меня за какого-то начальника, вытянул руки по швам, остановился и четко проговорил.
— Сотенному командиру дом, ваше высокородие.
— Отчего в воскресный день работают?
— Сотенный командир попросил казаков заплот поставить, — начальство ждут, хотят к приезду их покончить…
Не успел казак договорить своей фразы, как к окну быстро подошел сотенный командир и турнул казака на работу.
— Дурак! — прикрикнул он, — что ты тут языком-то чешешь?
— Кто вы такой? — сердито обратился ко мне сотенный командир с вопросом.
Я сказал.
— Что вам за дело тут до построек, доносы писать что ли?.. Дайте сюда ваш вид.
Я отвечал, что на улицу своего вида не желаю отдавать, а если угодно будет его благородию, то он может зайти ко мне на квартиру или поручить своему помощнику, или, наконец, если уж есть такое распоряжение, чтобы прописывать в каждой станице паспорты, то я сам могу зайти в сотенное правление и предъявить свой вид. Но начальник станицы не дослушал ответа, затопал ногами, закричал на всю улицу, призывая старшего. Он был видимо человек больной, раздраженный и решительно не умел владеть собой; губы его дрожали и на них показалась уже пена, он нервически дергал рукав своего мундира и неистово кричал старшего.
— Да поди же ты сюда, черт тебя возьми! Поди же сюда, мучитель мой, изверг, — где ты там пропал?!
Испуганный, запыхавшийся и в свою очередь дрожащий от страха, подбежал к командиру казак и торопливо сдернул с головы фуражку.
— Что угодно, вашескородие?
— Изверг! Мучитель! Где ты там пропадал… У! — сердился командир.
— Я, вашескор… заплот… на работе… — лепетал в испуге старшой.
— У! Изверг! Ад мне с тобой!..
— Вашескор… Виноват…
— Оглох!.. У!.. Чертова скотина!..
— Вашеско…
— Молчать… Не дыши!..
— Слушаю-с.
Я с удивлением смотрел на все происходившее и от души жалел сотенного командира, так его бедного передергивало. Наконец он несколько успокоился и справедливый свой гнев обратил на меня в следующем приказе к старшому.
— Пойди сейчас, сию минуту, к этому господину и принеси мне в квартиру его вид; если он тебе вида своего не отдаст, то веди его в сотенное правление и оставь там до моего распоряжения.
«Вот тебе на!», — подумал я и поскорее стал справляться, при мне ли мои бумаги.
Разгневанный начальник ушел вдоль улицы. Старшой посмотрел ему вслед и хитро улыбнулся.
— Видели, ваше почтение, каков наш командир грозной? — шепотом проговорил он, обращаясь ко мне.
— Отчего он у вас такой раздражительный?
Казак махнул рукой, посмотрел вдаль на уходящего начальника и пошел в ворота моей квартиры.
— Доброго здравия! — говорил он, входя в избу, и, помолившись на образ, опять повторил приветствие.
— Добро жаловать, — приветствовал и я его.
Взял он мой вид, прописал его в сотенном правлении и вечером возвратил мне. Мы сели за чай. Старшой рассказывал про своего командира следующее.
— Было дело такое. Около нашей станицы, в двадцати верстах, живет один барин, заимку там себе устроил и занимается хлебопашеством. Только они с первого дня, как увидались друг с дружкой, что-то не поладили. Сотенный ли наш поссорился, али барин-пахарь, — Бог их знает, а надо быть так, что оба задиры. Ну ладно. Только лоньским годом этому самому барину-пахарю привезли из Благовещенска семена для посевов. Сотенный наш трах на лодку, — «что привезли»? — То-то, говорят. — «Кому»? — Тому-то. — «Стой! Надо свидетельствовать. Развязывай мешки». — Приказчик пахаря заспорил. — «Ка-а-к! Грубиянить?! Взять его под арест». — Приказчик туды-сюды, — нет! Посадили. Прошла ночь, сидит человек в яме. У нас здесь габвахты нету, а яма просто, так сказать, погреб. Бумаги приказчика сотенный забрал к себе. Только на другой день поутру бежит ко мне в избу казак, — иди, говорит, живее, сотенный зовет. Бросился я сломя голову, думаю, что за оказия, рано так проснулся. Прихожу, что, говорю, приказать изволите? — Выпусти, говорит, арестанта, — он дворянин. Я так и ахнул, ну, думаю, теперь мы влопались по самые уши. Пошел выпускать. — Пожалуйте, говорю, вашескородие, на волю, извините, мол, ошибка вышла, думали, вы простой человек. — Тот молчит — хоть бы слово! Вышел из ямы-то, нанял лошадей, да и марш прямо в бригаду. Пошел суд да дело, допросы да показания. Из Благовещенска выехал на следствие чиновник. Наш сотенной было трухнул порядком, ну да как-то все обделали. Чиновник городской удружил, потому он дока, да и на пахаря зол был. А пахарь, сказывают, нарочно подвел дворянина-то этого. Так какой-то там в городе был немудрящий, он его и нанял к себе в услужение и навострил, — действуй, мол, так и так. Хотел он, значит, сотенного столкнуть с места, а вишь не удалось, — городской чиновник помог…
— Ну, а с вами-то сотенный ладит? Не обижает вас?
— Ничего, живем пока. Человек-то он и ничего бы, да горяч больно, чтобы все ему в секунд. А так, трезвой и не картежник. В других станицах ину пору бывало хуже. Теперь вот в городе трое или четверо судились за растрату казенных денег, в Якутскую область на поселенье ушли, потому — скука им здесь, дела нету, ну вот и поигрывают в картишки, — что станешь делать, сторона дальняя, глухая… Про нашего сказать этого нельзя, — человек степенной. Конечно, иной раз и не без греха. Вот хоть бы теперь, работали заплот, почитай, всей станицей, — попросил, отказать неловко, хошь и праздник. Мы, правду сказать, такого человека и не видывали, — чудной какой-то. Приехал он сюда по весне и сейчас распорядился, чтобы мы, казаки, оставили ему на своих огородах по полугрядке для овощу. Ну мы и оставили, думали, наймет кого-нибудь, чтобы посадить семена, а на поверку-то вышло, что ему и посей, и собери, и принеси. Да еще после выговор сделал, урожай, говорит, у вас плох… Однако по чарке спирту подал.
— Что же вы нынче для него, посеяли?
— Не-е-т. Уже теперь доброго здоровья, — просим не взыскать, теперь уже эти порядки кончились. Раскрылись его штуки-то. А раскрылись они опять-таки через барина-пахаря. Грызутся они друг с дружкой. Наш-то все норовит его всяко, — то рабочих потребует в станицу, — казаки мол, поверку им хочу сделать, все ли целые; то контракты не свидетельствует, — условия, мол, тяжелые, — моя обязанность защищать казаков. А барин-пахарь, чуть чево не так, — в бригаду жалобу; пронюхат чево — жалобу! А то как-то раз в книжке пропечатал. Было шуму-то у нашего начальства…
