мог даже шевельнуться. Благодаря тому, что снег к лицу прилегал не столь плотно (выручали усы и борода), Корней хоть и с трудом, но мог дышать.
От тепла дыхания снежинки постепенно подтаивали, и перед ртом вскоре образовалась небольшая полость. Чувство удушья чуть ослабело. Попробовал пошевелить пальцами – двигаются. «Без паники! Спокойствие, главное спокойствие, – уговаривал себя скитник. – Руки целы, с Божьей помощью выберусь».
Сверху донеслись какие-то слабые звуки. Прислушавшись, разобрал поскуливание собаки. Вот кто-то зацарапал капюшон кухлянки и раздался радостный лай.
«Борой!» – сообразил Корней. Вскоре скитник ощутил приток свежего воздуха, а перед лицом замельтешили когтистые лапы. В образовавшееся отверстие протиснулась острая морда, и шершавый язык лизнул ему лоб. Обрадованный Корней в ответ забормотал:
– Борой! Мой верный Борой! Умница! Какой ты молодец!
Прошло не меньше получаса до того момента, когда пес, раздирая лапы до крови, расширил и углубил раскоп до такой степени, что пленник, помогая себе руками, смог из него выбраться.
Гордый Борой, обдавая хозяина горячим дыханием, то терся головой о его плечо, то, повизгивая, лизал руки. Как остальные собаки. Живы ли? Ни одной не видно! Все под снегом! Хотя нет! Вон Пурга лежит, свернувшись калачиком. По нервно дергающемуся хвосту было понятно, что она напугана.
Когда скитник выбирался из снежной западни, протез слетел с культи, и ему пришлось изрядно повозиться, чтобы откопать его. Зато согрелся. Пристегнув протез, огляделся. С высокого яра к руслу бугристым языком тянулась гора снега. Слева и справа нависали остатки мощного снежного козырька, едва различимые при рассеянном свете. Разгоряченные бегом лайки не заметили опасности, а веса упряжки хватило, чтобы часть козырька рухнула.
– А ведь Арсений предупреждал, что ехать надо только по руслу. Верно говорят: дуракам закон не писан, – корил себя вслух Корней.
Больше всего снега было над нартами. Дальше слой уменьшался. А бежавших первыми Бороя и Пургу только чуть присыпало. Пурга лежала на снегу там же. Корней потянул за центральный ремень и, разгребая снег, постепенно освободил остальных лаек. Двух ближних к нартам откапывать пришлось долго. Но те уже не подавали признаков жизни – похоже, задохнулись. Одна, к счастью, через некоторое время зашевелилась. Придя в себя, пошатываясь встала и почти сразу опять легла. О погибшем псе скитник, конечно, сожалел, но не особо расстраивался – это был Яшка, самый задиристый и хитрый.
Откапывая собак, Корней взмок так, что пот тек ручьем. Переодеться бы и немного подкрепиться, но нарты завалены – следовало освободить хотя бы передок.
Преодолевая усталость, Корней принялся разгребать снег в том месте, куда уходил потяг. Работая без остановки, словно заведенный, он устал до такой степени, что мышцы отказывались подчиняться. Казалось, что не осталось сил даже пошевелиться, но кто знает, где он – этот предел сил человека?! И есть ли он?
Чуть передохнув, продолжил раскопки. Когда добрался до мешка с мясом, руки так дрожали, что он едва смог настрогать немного. Мороженая зайчатина чуть оживила его. Теперь надо попытаться выдернуть сани. Запрягшись вместе с лайками, потянул. Они вышли из снега на удивление легко.
Корней распаковал мешок с мясом для собак и каждой выдал по двойной порции, а своему спасителю Борою – тройную. Пока лайки грызли мерзлые куски, вожак то и дело поднимал голову и шумно втягивал воздух, словно к чему-то принюхивался.
– Дым чуешь? Так давай, поехали…
Корней забрался на нарты и вскоре отключился. Борой же, на ходу выцеживая нужные струйки, повел упряжку к источнику дыма. В какой-то момент сани пошли слишком легко. Собаки воспряли и побежали резвее. Вожака же это насторожило. Оглянувшись, он увидел, что хозяина нет. Надо возвращаться! Поскольку сразу развернуть упряжку невозможно, умный пес стал, не снижая скорости, плавно заворачивать подопечных…
Скитник ощутил толчки в лицо чего-то холодного и мокрого. Пахнуло псиной. Открыл глаза – перед ним морда Бороя. Затуманенное сознание постепенно прояснялось. В конце концов до него дошло, что он, уснув, вывалился из саней и Борой требует забраться на них. Скитник с трудом исполнил просьбу верного друга и вновь отключился…
Упряжка подъезжала к рогатым чумам, обступавшим несколько больших, судя по желтизне бревенчатых стен, недавно построенных домов. Из одного выбежали дети, но, увидев заросшего, неподвижно лежащего на санях человека, с визгом бросились обратно. Это было стойбище ламутов [84].
Вид огромного человека, неподвижно лежащего на нартах, напугал и женщину, шедшую к проруби за водой. Причитая:
– Эрэ! Эрэ! [85], – она бросилась к своему чуму. Услышав ее крик, муж выскочил с карабином.
Поняв, что человек на нартах жив, он позвал сыновей. Втроем они занесли закоченевшего Корнея в чум. С трудом стащили с него стоящие колом меха. Когда снимали торбаса, поразились – одноногий! Пожилой эвен принялся растирать тело собачьей шкурой, особенно старательно белые пальцы на руках и ноге, приговаривая:
– Небо-отец, тепло дай, согрей человека… Небо-отец, тепло дай, согрей человека…
Наконец пальцы незнакомца стали розоветь. Это пошла, распирая капилляры, кровь. От острой пульсирующей боли человек очнулся и застонал.
– Терпи! От твоей боли мне больно, – уговаривал склонившийся над ним скуластый эвен. – Крови дорогу не откроем, пальцы пропадут.
Закончив растирание, он смазал обмороженные пальцы гусиным жиром и повелительно произнес что-то на своем языке.
Молодая плосколицая женщина, порывшись в тюках, принесла старенькую парку, меховые штаны и рубаху.
