Но «грунт» начал ползти еще в колониальные годы, когда в деревне до предела обострились внутренние противоречия, и он стал опасно рыхлым после того, как пришла независимость.
На одном из заседаний Высшего военного совета Нигерии, собравшегося в начале 1967 года в ганской деревушке Абури для последней попытки спасти страну от распада, один из его участников рассказал своим коллегам-офицерам историю, якобы случившуюся в одной из африканских стран. Ее президент, услышав об очередном перевороте в Нигерии, обратил внимание на звучавшую по радио танцевальную мелодию и счел, что это сигнал для выступления против его власти. Немедленно был отдан приказ об аресте всех служащих местной радиостанции.
Возможно, что этот случай относился к африканскому политическому фольклору и являлся всего лишь анекдотом, каких много ходит по Африке. Но он был знаменателен для атмосферы континента. В нем подмечена и неуверенность многих африканских правителей в завтрашнем дне, и абсурдность принимаемых ими террористических мер для упрочения пошатнувшихся стен президентских дворцов.
Неустойчивость власти… В находящихся на орбите неоколониализма странах Тропической Африки она становилась тем явственнее, чем острее чувствовалась з народе половинчатость завоеванной независимости и незавершенность борьбы за социально-экономические преобразования, чем более драконовские декреты выходили из канцелярии президентов, дабы запугать и подавить растущую оппозицию. Карл Маркс писал о «кроте истории». В странах, расположенных к югу от Сахары, им были подточены самые основы многих режимов.
Как же это произошло?
Город — это нервный центр округа, области, всей страны. В Африке, при замедленном, следующем движению солнца, смене дня и ночи, сухого и влажного сезонов ритме деревенской жизни, с особенной остротой ощущается, как напряжена, как накалена городская атмосфера. Сюда стекаются нервные импульсы со всех уголков страны, здесь они преображаются в новые идеи, в мощные социальные движения. И если сравнить африканский город с городом Европы, где многовековым укладом быта тщательно маскируются все возникающие в общественном здании трещины, то здесь противоречия и конфликты обнажены так, что часто одной встречи, одного разговора бывает достаточно, чтобы заглянуть глубоко «в душу» африканского города, понять и почувствовать, чем же он живет.
В городе незавершенность борьбы за независимость воспринималась и осмысливалась народными массами иначе — полнее и глубже, чем в деревне, но и здесь, как и там, труженику зачастую было невозможно ответить на вопрос: что же мешает завершению начатой борьбы — объективные, реально существующие трудности либо нежелание правящего класса, его субъективные интересы? Это порождало сомнения, у одних вызывало отчужденность, у других — прямое возмущение, чем обычно и пользовались опасные демагоги разных мастей. В крайне напряженной социальной обстановке, типичной для Тропической Африки, недопонимание стремлений и задач правительства народом, легко преодолимое в нормальных условиях, становилось острой политической проблемой.
…В конце сентября 1963 года сотни людей собрались в центре Аккры, на зеленой лужайке, окружающей дом Конгресса профсоюзов Ганы. В тени могучего раскидистого дерева был поставлен стул, с которого выступал оратор. Это был невысокий, с худым лицом человек, одетый в темное — черную рубашку, черные брюки. Его глаза были скрыты за темными стеклами очков. Он говорил в мегафон, и его голос разносился на десятки метров вокруг. Это был созванный профсоюзами митинг рабочих столицы.
Я пристально вглядывался в лица окружавших меня людей. Молодые и уже постаревшие, в глубоких морщинах, внимательные и равнодушные, настороженные, враждебные и, напротив, доброжелательные… Рабочие сосредоточенно слушали оратора, который говорил:
— Пора, чтобы ганский пролетариат почувствовал себя хозяином собственной родины. Президент страны, профсоюзы разрабатывают сейчас проект решения, по которому на предприятиях будут созданы рабочие комитеты. Одна из их задач — привлечение трудящихся к управлению национальной экономикой.
Речь продолжалась долго, около часа. Больше никто не попросил слова. Рабочие медленно разошлись.
Я подошел к одному из них, средних лет, в очках:
— Что вы думаете об этой речи?
Тот настороженно поглядел на меня, пожав плечами, отвернулся.
Вечером того же дня в доме одного из моих аккрских знакомых, политэмигранта из Камеруна, собрались несколько местных журналистов. Я рассказал им о своих утренних впечатлениях.
— Вы знаете, как возникла эта проблема привлечения рабочих к участию в управлении предприятиями? — спросил меня хозяин дома.
— Нет.
— Так вот. На государственных предприятиях начали складываться всё более натянутые отношения между управляющими и рабочими. Первые зачастую вели себя самовластно, не считаясь с профсоюзами. Тех, кто пытался призвать их к порядку, они всячески ущемляли. Некоторые были уволены. Это вызвало среди рабочих острое чувство возмущения.
В наш разговор вмешался один из журналистов:
— Конечно, в глазах правительства было важно разрядить складывающуюся на государственных предприятиях обстановку. Но в сущности решалась более значительная, более серьезная проблема. Когда она обсуждалась в окружении президента, Кваме Нкрума спрашивал у своих советников, как на практике осуществить демократические идеалы национально-освободительного движения, как привлечь рабочий класс к постоянному, повседневному участию в решении общегосударственных дел. Ему говорили о пассивности рабочих, об узости их политического кругозора. Это не переубедило президента. Он дал понять, что от успеха в этом деле будет зависеть само будущее демократии в Гане.
Позднее мне часто вспоминались и утренний профсоюзный митинг и вечерняя застольная беседа.
Трудности, с которыми столкнулись президент и его соратники, оказались сильнее их воли. В Гане не удалось полностью развеять предубеждения среди рабочих касательно целей и характера молодого государства. Отчасти это было вызвано тем, что новые руководители государственных предприятий были людьми, не умеющими или неспособными преодолеть в своих отношениях с рабочими воспитанного в колониальные годы пренебрежения к простому трудовому люду. Отчасти же причиной было глубоко укоренившееся в пролетариате страны недоверие к государственной власти вообще. Оно было вскормлено десятилетиями репрессий и бесправия, когда колониальная государственная машина сама и подчеркнуто противопоставляла себя народу.
