— Да, дорогая, — ответил Хорнблауэр сквозь пену. В зеркало он поймал отражение Марии, и оно мигом вернуло его к действительности. Мария жалобно смотрела ему в затылок. Он отложил бритву и стер полотенцем пену.
— Ни одного поцелуя со вчерашнего дня! — сказал он. — Мария, милая, тебе не кажется, что ты мной пренебрегаешь?
Она упала в его объятья, глаза ее увлажнились, но нежность в его голосе побудила ее улыбнуться.
— Я считала, что это ты мной пренебрегаешь, — прошептала она.
Она положила руки ему на плечо, прижала его к своему отяжелевшему телу и пылко поцеловала.
— Я думал о своих обязанностях, — сказал Хорнблауэр,
— В ущерб всему остальному. Ты меня простишь?
— Простить тебя! — Она улыбалась сквозь слезы. — Не говори так, милый. Делай, что знаешь. Я твоя, я твоя.
Хорнблауэр, целуя ее, чувствовал, как в душе его волной поднимается искренняя нежность — счастье, целая жизнь человеческого существа зависит от его терпения и такта. Он не до конца вытерся — на лице у Марии была пена.
— Любимая, — сказал он, — ты лучшее, что у меня есть. Он целовал ее, чувствуя себя неверным мужем и лицемером, и думал о качающейся на якорях «Атропе». Однако он не зря сдерживал нетерпение — маленький Горацио снова закричал, и Мария первая разорвала объятья.
— Бедный зайчик! — сказала она, подходя к ребенку. Склонившись над ним, она обернулась и улыбнулась мужу.
— Я должна позаботиться, чтоб обоих моих мужчин покормили.
Хорнблауэр кое-что должен был ей сказать, но сказать тактично, и некоторое время подбирал слова.
— Милая, — начал он, — я не против, пусть весь свет видит, что мы целовались, но боюсь, ты засмущаешься.
— Господи! — воскликнула Мария, когда до нее дошел смысл его слов. Она заспешила к зеркалу и стерла с лица пену. Потом подхватила ребенка и сказала:
— Пойду спущусь, прослежу, чтоб побыстрей приготовили завтрак.
Она улыбнулась бесконечно счастливой улыбкой, и, выходя из комнаты, послала воздушный поцелуй. Хорнблауэр снова намазал лицо пеной. Его переполняли мысли об «Атропе», о жене, о сыне и ребенке, которому еще предстоит родиться. Вчерашнее мимолетное счастье было позабыто. Возможно, не имея причин печалиться, он мог бы и сегодня чувствовать себя счастливым, но это, увы, не было ему дано. Позавтракав, он нанял наконец лодку и отправился на корабль. Сидя на корме, он поправил треуголку и приспустил с правого плеча плащ, чтоб виден был эполет — отличительный знак капитана с менее чем трехлетним стажем. Похлопав по карману, убедился, что приказы на месте, и выпрямился, стараясь изобразить достоинство. Он легко мог вообразить, что творится сейчас на «Атропе» — вахтенный штурманский помощник заприметил треуголку и эполет, посыльные побежали к первому лейтенанту, фалрепных и боцманматов срочно вызвали наверх, и при вести о том, что капитан скоро поднимется на борт, всех охватило беспокойное любопытство.
— Эй, на лодке! — окрикнули с корабля. Лодочник вопросительно поглядел на Хорнблауэра и, получив утвердительный кивок, заорал во всю луженую глотку:
— «Атропа!»
Теперь на корабле окончательно убедились, что прибыл их капитан.
— Подведите лодку к борту, — сказал Хорнблауэр. «Атропа» имела ровную, без надстроек, палубу и низкую осадку — нетрудно было дотянуться до бизань-русленя.
Лодочник деликатно кашлянул.
— Вы не забудете расплатиться, сэр? — спросил он, и Хорнблауэру пришлось искать в кармане монетку.
Он шагнул на руслень, стараясь не злиться из-за своей забывчивости. Поднимаясь на палубу в свисте дудок, он приветственно поднес руку к полям треуголки, но, как ни старался подавить волнение, видел лишь расплывчатые пятна вместо лиц.
— Джон Джонс, первый лейтенант, — послышался голос. — Добро пожаловать, сэр.
Новые имена, новые лица. Хорнблауэр не различал лиц, не слышал имен. Он подавил желание сглотнуть ине без труда обрел голос.
— Пожалуйста, соберите команду, мистер Джонс.
— Свистать всех наверх! Свистать всех наверх!
Крик разнесся по всему кораблю, засвистели и завыли дудки. Зашлепали ноги, послышались приглушенные голоса. Шкафут заполнило людское море, но Хорнблауэр от волнения не различал лиц.
— Команда собралась, сэр.
Хорнблауэр поднес рукукполям шляпы — он догадывался, что Джонс козырнул, хотя не видел этого — вынул приказы и принялся читать:
«Приказы членов Адмиралтейского совета во исполнение указаний Верховного Адмирала Великобритании и Ирландии, флота Его Величества капитану Горацио Хорнблауэру. Сим предписывается…»
Он прочел приказы, сложил их и убрал карман. Теперь он законный капитан «Атропы», и лишь трибунал — или парламент — могут его сместить. С этого момента ему идет полное жалованье капитана шестого класса. И, как ни странно, с этого же момента туман перед его глазами начал понемногу рассеиваться. Он взглянул на скуластое, до синевы выбритое лицо Джонса.
— Прикажите команде разойтись, мистер Джонс.
— Есть, сэр.
Сейчас уместно было бы произнести речь; собственно, этого от него ждут. Но речи Хорнблауэр не приготовил, и решил воздержаться, рассчитывая, что произведет таким образом впечатление человека холодного, жесткого и практичного. Он повернулся к ожидавшим его лейтенантам — теперь он различал их лица, лица людей, на которых ему придется опираться ближайшие несколько лет — но имен напрочь вспомнить не мог. Он их действительно не слышал.
— Спасибо, джентльмены, — сказал он. — Я не сомневаюсь, вскорости мы познакомимся поближе.
Офицеры козырнули и пошли прочь, все, кроме Джонса.
— Вас ждет адмиралтейское письмо, сэр, — сказал тот.
Адмиралтейское письмо! Приказы! Ключ к будущему — сейчас Хорнблауэр узнает, какая его ожидает судьба. Письмо может направить «Атропу» в Китай, в Гренландию или в Бразилию. Хорнблауэр почувствовал, как волнение, не успев схлынуть, вновь охватывает его. Он опять подавил желание сглотнуть.
— Спасибо, мистер Джонс. Я прочту его, как только будет возможно.
— Желаете спуститься вниз?
— Спасибо.
Капитану на «Атропе» отводилось, как Хорнблауэр и ожидал, совсем немного места: две малюсенькие каюты, одна для работы, другая для сна. Они были такие крохотные, что даже не разделялись переборкой — между ними предполагался занавес, но занавеса тоже не было. Вообще ничего не было — ни койки ни стола, ни стула. Колдекот, покидая судно, все забрал с собой. Это не удивительно, но очень неудобно. В каюте было темнои душно, зато корабль недавно изсухого дока, не успел ещепропитатася разнообразнымизапахами — все впереди.
— Где приказы? — спросил Хорнблауэр. От сдерживаемого волнения он говорил резко.
