— Это последняя услуга, которую вы можете оказать Сиболе. Для этого вас и привел сюда Диего де Вера. Мы должны были убедиться в том, что вы готовы нас защитить, иначе и говорить было бы не о чем. — Женщина выдержала паузу и заглянула Альвару в глаза. — Сможете ли вы теперь солгать представителю римской церкви ради спасения нашей обители?
Альвар задумался. Осмотрел скрижаль. По бокам в нее были вплавлены драгоценные камни. В центре вырезаны диковинные рисунки, на обратной стороне карта материка и семь пирамид. С виду точно такая же, как та, которую ему показали в Валенсии, только красивее и тяжелее. Обратив взор на госпожу, Альвар коротко кивнул.
— Хорошо. Эта копия печати Тотонеака — южного города Сиболы. Вы должны будете передать ее кардиналу Ломбарди и сказать, что источник зла уничтожен. Допускаю, что у кого-то могут возникнуть подозрения относительно подлинности реликвии, поэтому я приказала выплавить ее из золота и подобающе украсить. Это гарантия того, что вам поверят, ибо никто в вашем мире не станет отдавать такое богатство в обмен на две тысячи дукатов, которые вам полагаются.
— Вы обещали назвать имя моего отца.
Госпожа Сиболы кивнула другому индейцу. Тот открыл кожаную мошну, вынул из огрызка яблока семечко и положил его туда.
— После того как поговорите с кардиналом, закопайте это семечко в плодородную землю, а затем наблюдайте. Обещаю, вы все узнаете.
— Что случилось с древом? — спросил Альвар, принимая кожаный мешочек. — Неужели вы погубили его только для того, чтобы Синискалько не смог прежде съесть плод?
— Оно живо и останется живым навсегда. Просто наступила осень, и я попросила его сбросить листву пораньше. Не удивляйтесь. Рано или поздно так делают все деревья. Разве нет?
Альвар хотел добавить, что в реальном мире деревья обычно обнажаются по воле природы, но передумал. В Сиболе он видел много противоестественных вещей, но исказить собственное мировоззрение и узнать больше об этой языческой стране не хотел. Наверное, сказывались азы теологического образования, полученного в юности.
За спиной раздалось покашливание. Альвар и другие индейцы оглянулись. К ним шли два рослых туземца. Оба волокли под руки капитана Бернардо. Конкистадор зажимал окровавленной рукой шею. Ошалелый от боли и изумления взгляд был устремлен на древо.
— Господи всемилостивый, — с трудом выговорил итальянец, когда его опустили на колени перед Праматерью.
— Мы думали они все погибли, — произнес индеец сбоку. — Одно ваше слово и так оно и будет.
— Пожалуйста, — прохрипел Бернардо. — Довольно смертей… Я так устал…
— В этом нет нужды, — согласилась женщина, глядя на бегущие сквозь пальцы итальянца маслянистые капли. — Скоро мой сын обретет покой.
— Я умру?
— Да.
Бернардо опустил взор, приняв приговор, как и подобает настоящему рыцарю с честью и смирением. Индейцы молча смотрели на него. Они знали, о чем тот думает. Альвар не умел читать мысли, но и он это знал. Бернардо думал о том, о чем и любой другой обреченный человек. Он считал вдохи и выдохи. Отныне каждое мгновение для него было бесценным.
— Я же вам говорил… Все меняется… — улыбнулся конкистадор. — История нас этом учит…
— Вот только мы ничему не учимся, — натянуто произнес Альвар. — Примите мои искренние извинения, сеньор Бернардо. Ваш магистр мертв, но поединок между нами не состоится.
— И вы примите мои, во имя Господа. Прощайте, сеньор Диас.
По приказу Праматери два индейца подхватили дрожащего итальянца и унесли прочь. Альвар некоторое время смотрел им вослед, до тех пор, пока его внимание не привлек один из туземцев.
— Мой сын все правильно сказал, — ответила Праматерь. — Будучи мертвым для всего мира, Бернардо де Сиригатти возродится вновь в нашем. Сибола оправится от удара и растворится в лесных дебрях. Мы призовем новых стражей, а потом запечатаем врата шести городов.
— Значит, это конец?
— Да. Близится эпоха великих завоеваний. Рим по-прежнему владеет печатью, амулетом и картой. Их отнять мы не в силах. Это ставит под угрозу все, чего мы достигли. Сразу вам никто не поверит. Останутся сомнения, которые кардинал попытается развеять, снарядив новую экспедицию. Пройдут года, прежде чем конкистадоры обнаружат города Сиболы, но без клина им не удастся открыть врата с той же легкостью, с какой это сделал Синискалько Бароци. В конце концов, вспомнив ваши показания, церковь сочтет нас мертвыми и прекратит изыскания.
— Вижу, вы многое предусмотрели, но со мной вам просто повезло, — деликатно поправил Альвар. — Почему вы решили, что я соглашусь помогать вам? Вы ведь знаете, какому Богу я служу.
— Отнюдь. Ведь именно это и стало причиной согласия. Разве нет? Вы человек чести и всегда стремились к справедливости, а место, которое вы спасли сегодня, имеет прямое отношение к вашей вере, которую вы поклялись защищать. Нужно было только открыть вам глаза и это оказалось проще, чем я думала.
— Проще? — печально улыбнулся Альвар, зажимая порез на левой руке. — Для вас возможно.
— И для вас тоже, сеньор Альвар Диас. Все могло закончиться иначе.
И она была права. В коридорах пирамиды он чуть не погиб. Индейцы в последний момент вытащили его из-под тяжелой плиты, прежде чем та успела опуститься ему на голову.
— Нужно отдать должное Диего де Вере. Я помню нашу с ним последнюю встречу. Он был подавлен приговором, который вы ему вынесли, и, вне всяких сомнений, помышлял о мести.
— Диего де Вера действительно помогал нашим врагам, но не мести ради. — Праматерь виновато нахмурилась, отчего на ее гладком лице появились неглубокие морщинки. — Я прочла его мысли перед смертью. Он пытался остановить их, сначала внизу, потом на лестнице.
— Все равно! Он дважды предал тебя, — с презрением произнес один из индейцев.
— Нет. Я была с ним слишком строга. Диего де Вера долго жил среди людей. Он рассуждал и действовал как человек, ища во всем выгоду. Мы не учли это, когда отвергли его. Все же удивительно, на какие жертвы он пошел ради меня спустя пятьсот лет.
— Почему он вас так любил? — спросил Альвар.
— Я его мать.
В глубине души Альвар понял, о чем та говорит. Жизнь — самый великий дар, который может получить человек. Она хрупка и одновременно прекрасна, как венецианское стекло. Тот, кому подарили жизнь, должен быть вечно благодарен своему родителю. Диего де Вера являл собой образ такой преданности. Сам Альвар, к сожалению, не мог испытать того, что чувствовал андалусец. Он рос в мире собственных иллюзий, зараженный идеализмом, не замечая, что им пользуются, и только теперь стал понимать, как много потерял. Прав был названный отец, сказав однажды, что большую часть жизни человек не осознает своего присутствия в этом мире. Только момент смерти делает его живым. Он же и становится для него последним.
