— Ну и забудем, — миролюбиво согласился Кравчук. — А для порядка давай-ка сегодня вместе повечеряем. Жена вареники запланировала. А то ведь тебе, наверное, осточертели казенные харчи.
— Спасибо, но я уже пообещал сегодня тоже пойти в гости.
— А ты откажись.
— Нет, это просто невозможно сделать.
— Что-нибудь деловое? Или любовное рандеву?
— Ни то ни другое. Но я не могу там отказаться.
— Ну, смотри, как знаешь. Может, там и важнее. Жениться не собираешься?
— Пока нет.
— Зря. Семья, брат, — великое дело. Упорядоченный быт, домашний уют. И опять же — ячейка государства. — Кравчук произнес это громко и не столько для Николая, сколько для сидевшего за тонкой дощатой перегородкой начальника отдела боевой подготовки — секретаря партийного бюро редакции. «Пусть лишний раз убедится, что я веду воспитательную работу с подчиненными», — решил Кравчук.
Он даже не допускал мысли, что Николай может отказаться от его приглашения. Если бы его самого позвал к себе кто-либо из начальников, Кравчук отложил бы любые дела и пошел. Поэтому отказ Николая обидел его. «Не хочет, вот и врет, что сегодня занят. Ну что ж, была бы честь…» Он хотел уже позвонить жене и снял трубку, но тут же положил ее обратно, решив, что с варениками и горилкой сумеет справиться один.
Этот вечер у Николая был и на самом деле занят. Еще утром ему позвонила Люся Чубарова. Поговорив о том о сем, пригласила:
— Приходите сегодня. Обычно на день рождения не приглашают, друзья приходят и так, да ведь вы же не вспомните.
— Я и верно не вспомнил бы.
— Вот видите? Мне бы следовало обидеться, да уж ладно — на вас я как-то не умею обижаться. Своей откровенностью вы просто обезоруживаете.
Николай пообещал прийти. Он знал, что там будет и Юля, иначе с какой бы стати Чубарова стала его приглашать. Они были не так уж дружны, хотя Николай глубоко уважал молодую актрису за ее ум и талант.
С Юлей он решил держаться так, как будто ничего не произошло. Вернувшись из командировки, первым делом зашел к ней в отдел, рассказал о поездке. Потом вместе пошли обедать. Подсевшие к ним за столик три молодых и кокетливых лейтенанта хотя и раздражали его своей болтовней, но и хорошо выручали: ему самому можно было молчать. Он догадался, что Юля уже знакома с ними, что это знакомство ничем ему не угрожает. И все же в нем шевельнулась ревность, и он даже обрадовался этому чувству. «Все-гаки она мне далеко не безразлична». Все эти дни, находясь в командировке, он постоянно думал о ней, тосковал без нее, она даже снилась ему. Но он не был убежден в том, что это и есть любовь. О любви у него было свое представление, как о чем-то непременно всепоглощающем и ошеломляющем. Должно быть, это представление сложилось из книг, может быть, даже из одной, в свое время наиболее запомнившейся. Он не знал, что любовь приходит к людям по-разному: на одних обрушивается, как обвал, к другим входит спокойно и осознанно. Он не подозревал, что придуманная солдатом Коломийцевым формула «когда нравится плюс уважение» — может быть справедливой.
После работы он забежал домой, переоделся и пошел в универмаг. Долго толкался у прилавков, не зная, что купить. Наконец выбрал большого плюшевого медведя. Николай от кого-то слышал или где-то вычитал, что все актрисы любят игрушки. На случай, если слух не подтвердится, купил еще коробку конфет.
Когда он пришел к Чубаровой, все уже сидели за столом. Здесь было шесть актеров и две актрисы. Николай всех их помнил в лицо, но по фамилиям знал только двоих. Из «посторонних» были Юля, Тим Тимыч с женой и пожилой мужчина — как выяснилось позже, дальний родственник Люси, рабочий судоремонтных мастерских Иван Прохорович.
Люся усадила Николая рядом с собой, кто-то предложил за опоздание налить ему штрафную, и Тим Тимыч налил чуть не полный фужер коньяку. Николай пытался отказаться, но все стали настаивать, и он выпил «за здоровье и процветание новорожденной». Сразу же почувствовал, что хмелеет, и навалился на закуски.
А за столом продолжался разговор, видимо начатый еще до его прихода.
— Искусство само по себе предполагает некоторый элемент условности, — поучительно говорил молодой актер, играющий обычно героев-любовников. — И в разных видах искусства степень условности различна. На театре это менее заметно, в музыке — более.
— Но мы говорим не об условности искусства, а о его предмете, — возразил Тим Тимыч. — А предметом исследования искусства всегда был и остается человек, его характер, его отношение к окружающему. В этом суть. Абстрактное же искусство, как вы его понимаете, — чушь и шарлатанство.
— Я с вами совершенно не согласен, — не сдавался молодой актер. — Абстракционизм — это прежде всего поиск новых путей в искусстве, новых форм. Согласитесь, что обновление форм — назревшая проблема всех видов искусства.
— Вряд ли. Хотя само по себе обновление форм — явление вполне закономерное. Но речь идет не о форме, а о содержании.
— А разве можно отделить одно от другого?
— Вот именно нельзя. А вы пытаетесь оторвать форму от содержания, поставить ее выше содержания и вне его.
— Что же, по-вашему, ленинская формула «от живого созерцания — к абстрактному мышлению, а от него — к действительности» неверна? — наседал актер.
— Она-то верна, да вы в ней ничего не поняли, — парировал Тим Тимыч.
Спор накаливался, и Люся попросила:
— Давайте запретим профессиональные разговоры. Мне кажется, один раз в году я имею право отвлечься от этого.
— Правильно, — поддержали ее.
— А виновных в нарушении этого правила будем лишать чарки, — предложила жена Копальского, справедливо полагая, что только такая угроза может остановить Тим Тимыча.
Спорщики обиженно умолкли. Иван Прохорович предложил тост:
— Давайте выпьем за тех, кто в море.
Здесь все имели отношение к морю и охотно поддержали Ивана Прохоровича. Оказалось, что сам он всю войну прослужил на подводной лодке мотористом. Юля спросила, что ему больше всего запомнилось из войны.
— Помнишь-то все, хотя вот уже тридцать лет минуло, но больше всего мне запомнилась одна картина художника.
— Картина?!
— Вот именно. На войне всякое бывало, ходили мы и сквозь минные поля, слышали, как скребет о борт сама смерть, два раза я тонул — разве это забудешь? А вот поди ж ты, та картина врезалась в память острее. Может, оттого, что видел я, как эта картина создавалась, а скорее всего, меня поразил сам художник. Вот тут сейчас спорили об искусстве. Я в этом деле человек неученый, но мне кажется, то, что я расскажу, имеет отношение к спору. И если позволите, я все же нарушу ваши условия, — обратился он к жене Тим Тимыча.
