— Курить будете, мичман?
— Не откажусь, товарищ командир.
— Передайте, Гаврилов! — сказал Ларионов. Он вынул одну сигарету, отдал пачку Гаврилову. — Хватайте, орлы! — сказал он, совсем как Снегирев, даже как будто голосом Снегирева.
Это поразило не только Калугина. Все разом взглянули в глубину кают-компании, где стояло в ряд несколько носилок, прикрытых сверху брезентом с расстеленным на нем военно-морским флагом.
Все молча курили. Дымящийся цилиндрик сигареты серел между двумя полосами бинта, прикрывшего лицо Куликова. Курил Никитин, укутанный в сухой полушубок… Курил Старостин, положив на колено забинтованную левую руку. Порывисто, глубокими быстрыми затяжками курил сам Ларионов.
— Может быть, пирамидону выпьете, товарищ командир? — спросил доктор Апанасенко.
— Не сейчас, в базе! — бросил Ларионов. — Как только ошвартуемся, тащите свой пирамидон.
— Я бы принял пирамидону, — сказал Калугин. У него сильно разболелась голова.
— Дайте, доктор, капитану, — тепло сказал Ларионов. — Наш писатель это заслужил.
Доктор подошел к шкафу, достал бутылку, подал Калугину наполовину полный прозрачной жидкостью стакан.
— Это же спирт! — сказал Калугин.
— А по-нашему — пирамидон, — улыбнулся Апанасенко одними глазами. — Пейте залпом. Вот Никитин хватил этого пирамидонца, сразу пришел в себя…
В дверях вырос шифровальщик с розовым листком в руке.
— Товарищ капитан-лейтенант, принята шифровка штаба флота.
— Давайте! — сказал Ларионов. Нетерпеливо вытянул руку, быстро читая листок. Вдруг встал на ноги, окинул всех обведенными копотью, глубоко запавшими, очень яркими голубыми глазами. — Командующий благодарит личный состав «Громового» за операцию. Приказывает возвращаться в базу. На перехват «Герингу» вышли наши корабли и вылетают торпедоносцы. Тюленьи острова в безопасности. «Ушаков» выбросился на берег, благодарит нас за помощь.
Он говорил очень возбужденно, громко, и невольно все глаза снова обратились к стоящим в ряд носилкам с очертаниями вытянутых под развернутым флагом тел.
— Им тоже было бы приятно это услышать! — также громко сказал командир. — Я бы много отдал, чтобы они слышали это, наши дорогие товарищи, отдавшие жизнь за Родину и за коммунизм.
Начальник интендантской службы, стоявший у дверей, теперь шагнул к командиру.
— Товарищ капитан-лейтенант, — тихо сказал он, — разрешите в море похоронить погибших?
Но он отступил перед вскинутым на него тяжелым взглядом командира.
— Не разрешаю! — резко сказал Ларионов. — Мы похороним их на берегу, в родной земле, за которую они сражались. Понятно вам это, товарищ интендант?
Он распрямился, белея плотно перевязанным плечом.
Гаврилов подал ему китель.
Прежний командир корабля, сурово-сдержанный и молчаливый, стиснув зубы, вдевал раненую руку в меховой рукав.
Он застегнул куртку левой рукой, быстро вышел наружу — в снежную, ветреную полярную ночь.
Катер командующего ушел уже давно.
Из окна было видно, как, сделав по заливу крутой полукруг, оставляя за собой снежно-белый водоворот буруна и трепеща брейдвымпелом с тремя белыми звездочками на алом полотнище, он скрылся в туманной узкости, в сторону Кильдина, в направлении морского фронта.
Никто ничего не знал определенно.
Все утро небо рокотало самолетным гулом. Над базой барражировали наши истребители. Сине-зеленое, очень чистое сегодня небо по всем направлениям было прочерчено, будто извилистыми лыжнями, их дымовыми следами.
Говорили, что над морем идет огромный воздушный бой: наши торпедоносцы преследовали подбитый вражеский рейдер, но их перехватили «мессершмитты». Другие утверждали наоборот: немецкие торпедоносцы неотступно гонятся за потерявшим ход, терпящим в океане бедствие «Громовым».
Никто ничего не знал определенно. Никто, кроме тех, кому полагается знать все! Аня тоже ничего не знала, она дежурила на телефонной станции до утра: до восьми ноль ноль. Шла домой в полной темноте, по заснеженным мосткам, глаза слипались от усталости, но когда вошла в свою комнату, не могла заснуть, все думала о Михаиле.
Ах, Михаил, Миша! Не сказал в тот вечер, что корабль уходит в бой, а ведь она уже совсем решилась, думала: встретятся на следующий день, даст ему ответ навсегда. Он как-то особенно душевно говорил в тот день, смотрел каким-то новым, заботливым, очень родным взглядом. Только бы он вернулся! Только бы не погиб в том бою, о котором никто еще не знает ничего определенно!
«Может быть, — возвращаясь домой, думала Аня, — как раз сейчас, в эту минуту, он упал раненный у своей пушки, с упрямо нахмуренными, как всегда, бровями… Может быть, его несет за борт ледяная вода… Может быть, он задыхается сейчас в бушующем море, среди корабельных обломков, судорога свела его сильные и нежные руки, черный плавник косатки мелькает с ним рядом…»
Аня не могла лежать. Оделась, вскипятила на плитке чай. Чай показался совсем безвкусным, хотя заварила большую щепотку, положила три ложки сахару.
Снова лежала, думала о Михаиле. Потушила свет, отогнула край черной бумажной шторы, выглянула наружу. Светает, снег подергивается бледной голубизной, вода залива еще темносерая, но небо уже наливается зеленоватым прозрачным светом. За стеной поет радио, звучит музыка, взволнованно говорит о чем-то диктор…
Посмотрела на себя в настольное зеркальце. Очень бледная, усталая, синяки под глазами… «Если Михаил вернется, в хорошем виде я встречу его! Если вернется! Он, конечно, вернется, нельзя и думать о другом…» Хотела попудриться, подкрасить губы, но опустились руки… «Вот если Миша вернется…» Опять подошла к окну, смотрела на залив. И вот увидела катер командующего, и стало трудно дышать.
Возвращается какой-то корабль, возвращается не из простого похода, иначе не пошел бы ему навстречу сам вице-адмирал. Сердцем почувствовала: возвращается «Громовой».
Еще рано было бежать на пирс, но она все-таки надела свою беличью шубку, совсем откинула штору, неотрывно смотрела на мягкие извивы сугробов, на обнаженные ветром ребра гранита, на коленчатые деревянные трапы, сбегающие к заливу.
На рассвете она слышала разговор, короткий телефонный разговор, от которого захватило дух.
— Оперативного дежурного по штабу! — попросил женский голос.
— Соединяю! — сказала Аня с обычной своей четкой отрывистостью, с той военной точностью, которую выработала в себе за месяцы войны. Сотни разговоров каждый день проходили через нее. Но в этом женском голосе было что-то заставившее насторожиться, прислушаться к разговору.
