— Приказано не пускать!
— У меня срочное… важное сообщение… — сказал он, задыхаясь.
С мостика донесся непривычно жесткий голос командира:
— На место, лейтенант!
— Что вы делаете? Безумство! Остановитесь!
— Арестовать! Вниз!..
Бобрина схватили под руки, и он с ужасом понял, что для него все погибло. Сейчас секунды решали все. Ему не удастся изменить решение командира «погибнуть и погубить всех». «Но что, что? — билось у него в голове. — Какой выход? И есть ли он в таком безнадежном положении? Надо было уходить, бежать, не дожидаясь этой ночи. Ведь я знал, на что способны эти люди. Меня не научило ничему безумное решение командира взорвать клипер в „ревущих сороковых“. О боже!» — Бобрин обмяк в матросских руках, и часовые почти выпустили его, подталкивая к трапу, ведущему в жилую палубу. Неожиданно Бобрин рванулся к борту, раздался плеск. Матросы оцепенели, в их дисциплинированном сознании мелькнула мысль: «Как это мы? Не уследили Белобрысенького! Утонет!» Полагалось во всю глотку оповестить: «Человек за бортом!» Однако никто из них не проронил ни звука; в такую минуту нельзя было отвлекать командование. И они тотчас же забыли о нем, заняв свое место у трапа и глядя на длинное тело миноносца, жмурясь от ослепительного луча прожектора, ощупывающего борт, мачты, палубу, и ждали, что вот-вот плеснут огнем орудийные жерла. В эти страшные мгновения не один моряк на клипере подумал о Великом корабле.
Лейтенант Бобрин, ликуя, что на этот раз он не упустил единственный шанс, счастливый случай, плыл к миноносцу.
Капитан Нортон покосился на Коула. Как тактичный офицер, он не считал себя вправе вмешиваться в распоряжения другого офицера — командира корабля, но все же не мог не дать понять, что пора переходить к более решительным мерам. Коул понял этот взгляд и кивнул артиллеристу, чтобы тот приступал к выполнению намеченного плана укрощения русского парусника. Дело это казалось и командиру, и старшему артиллеристу настолько простым, с давно решенным исходом, к тому же у них были такие высокие судьи, что им хотелось как можно лучше, по всем правилам провести эту «учебную стрельбу». Артиллерист чуть помедлил, передавая приказание, офицеры у орудий также сделали небольшие паузы, прежде чем отдать приказание зарядить. А в это время клипер подходил, занимая наивыгоднейшее положение для стрельбы из своих двух пушек. Всего на несколько секунд артиллерийский офицер Новиков опередил своего коллегу; с «Отранто». Исполнилась мечта комендора Серегина, наводчика носового орудия: первым трахнуть по противнику. И он трахнул. Снаряд попал в танк с нефтью. К небу поднялось пламя, гася звезды. Нефть огненным дождем падала на палубу миноносца, разгоняя орудийную прислугу. Следственная комиссия кинулась в рубку, стараясь погасись одежду, стереть с рук и лица горящую нефть. Барон фон Гиллер поскользнулся и упал, барахтаясь на горящем мостике, никто не помог ему встать, в зверином ужасе офицеры топтали его ногами.
Одновременно с носовым орудием «Ориона» открыла огонь и его кормовая пушка, поражая в борт миноносец.
Не прошло и минуты, как «Отранто» потерял управление. Обезумевшая команда стала прыгать в воду с правого борта, где не было горящей нефти.
Командир клипера приказал прекратить огонь.
Путь из бухты был свободен.
Забрезжило утро. «Орион» уходил на север. Дул свежий юго-западный ветер. Командир еще ночью приказал, не прекращая паров, поднять паруса. Вахтенные на марсовых площадках зорче, чем когда-либо, всматривались в серое море, вспыхивающее белыми гребнями на высоких волнах. Слева тянулся гористый берег, поросший густым лесом, до него было около двух миль, у берега кипел прибой, гул волн слышался на палубе. Вид берега успокаивал, где-то уже недалеко находилась спасительная бухта. На палубе готовились к высадке на берег: из трюмов поднимали тюки с теплой одеждой, ящики и мешки с провизией, оружие. Все шлюпки подготовили к быстрому спуску на воду. Мало кто вздремнул за прошедшую ночь, и все же чувствовалось бодрое, приподнятое настроение. У открытого люка, из которого поднимали лебедкой ящики с консервами, унтер-офицер Бревешкин, явно ища расположения своих вчерашних недругов, говорил, почти не ругаясь:
— Кто, братцы, не ошибается? И на старуху бывает поруха, какие у ей ни есть распрекрасные глаза и продчие части фигуры. Ведь что нам говорил Белобрысый, царство ему небесное! Дескать, пойдем за ним и получим кресты, медали, чины всякие. В офицеры, говорит, всех произведут, а сам, туды его… в адмиралы метил. Я видал, как нашего лейтенанта взяли под арест, а он, туды его… за борт! Во дурак! Я видал, как он поплыл к «Отранте», а из ее — огненная нефть хлестанула и потекла ему навстречу, как пал по лугу. — Бревешкин вздохнул. — Утоп обгорелый. Л надо сказать, далеко метил. А с другой стороны, кто знал, что так дело обернется? О себе скажу, как мы обрубили канат да пошли на «Отранту», у меня дух захватило! Вот, думаю, даст бортовой залп или пустит торпеду, и полетим мы, как сказал тогда Гринька, на Великий корабль, еще хорошо бы, если так. Я все смотрел, как там у пушек прислуга ихняя ждала команды, как даже заряжать уже стали, и тут наш артиллерийский офицер, дружок бывший Белобрысенького, стеганул по его нефтяному баку. На какой-то секунд опередил! Не боле, туды его в мелкие и крупные звезды, в гороховый кисель…
Зосима Гусятников оборвал Бревешкина:
— Оставь свои кисели, унтер. Не идут они к такому серьезному делу. Лестно тебе, что матросы смеются над твоей брехней. В слове должен быть смысл и понятие, вот что. Постой! Не все и в тебе дурно, ты сегодня и по-человечески говорил, и даже одну умную мысль высказал — про секунду, от которой наша жизнь зависела. Командир наш на ней, на этой секунде, да на смелости держался в прошлую ночь и ни разу в наше плавание не прозевал эту самую одну-единственную секунду…
Отец Исидор, в матросской робе, один оттаскивал тяжелые ящики к борту, ветер трепал его пастырскую гриву, волосы падали на глаза. Он остановился, тряхнул головой, сказал, будто подумал вслух:
— Только ступлю на твердь, тотчас же остригу власа, а бороду оставлю, так как знаю — морозы здесь стоят крепкие, а борода греет. — И снова принялся за работу.
Зуйков, Трушин и Брюшков укладывали снаряжение в баркас. Зуйков сказал Брюшкову:
— Ты, Назар, держись бодрей! Будешь ты не каким-нибудь там прихвостнем, наемником у англичан или японцев, а народным бойцом.
— А иди ты знаешь куда?
— Известно куда. Посылай! Дальше, чем Бревешкин, не пошлешь. Все же ты поразмысли, время у тебя будет пошевелить мозгами.
