— Это утопия, мелкобуржуазность, мелки… это… Каждый человек получает зарплату!
— Ну, взялись, — вступился, в свою очередь, капитан. — Зачем такие серьезные разговоры? У Георгия Васильевича день рождения. К тому же отмечается посреди океана — такое не часто бывает. Хотите, выдадим вам официальную справку, что тридцать три года вы встретили среди Атлантики, вблизи тропика Рака, в первый день пассата?
— Тридцать шесть мне, — возразил Георгий Васильевич, — тридцать седьмой. А диплом, с гербом Нептуна, о, я был бы очень обязан, признателен. Жена будет восхищена, одобрит. Это идея! Выпьем за идею, за диплом, которым, которым…
Георгий Васильевич замолчал, погрузясь в кресло, с достоинством вникая в суть стакана. Капитан переглянулся с Андреем Ивановичем и потянулся к приемнику. Медленное, тихое, звонко-интимное латиноамериканское танго, столь подходящее к минуте, полилось под ноги Георгию Васильевичу. Он покивал в такт головой и постукал подошвой, с треском поставил на стол стакан и всмотрелся в простор каюты.
— Ага, Андрей Иванович, и вы тут, здесь. Слушайте, как же умеют располагаться, устраиваться люди? Вот, пожалуйста, танец, танго, где-нибудь под пальмами, под деревьями. Да что там! — продолжил он с загоревшимся лицом. — Нам на семинаре лектор из Москвы рассказывал! Писатель один организовал кружок литературный — сто семь девиц! Сто семь, а? Вот оно то, что недопустимо!
— Ну, а как же он, бедный, с таким количеством один справлялся? — спросил Виталий Павлович.
— А? А привлекал, приглашал еще кого-нибудь, да, несомненно. Нет, вы не думайте, не считайте, что я… — он шевельнул ладонью возле уха, — нет! Давайте уговор, слово, только правду, истину! Я вам правду, и вы мне правду. А? Сигнал нам был, понимаете, ясно? Должны мы, если человек ошибается, должны мы его подправить, выровнять, пока не поздно? Вот у вас должен я правду, истину, знать? Да! А вы мне анекдоты, присказки, понимаете, словечки. Да у вас весь экипаж на своем языке говорит! Как это понимать?
— От кого, куда и о чем был сигнал? — перебил Андреи Иванович.
— Не знаю, не могу сказать. Это там известно, — Георгий Васильевич потыкал указательным пальцем в плафон на подволоке, — но я тут, с вами…
— И что же?
— У вас на борту есть настоящие коммунисты, партийцы. И вы должны, понимаете, поддерживать, поднимать их. Пример? Очень просто, свободно! Вот Федор Иванович Крюков, муж, семьянин. Какая деловитость, принципиальность! Вы посмотрите, как он без скидок на расу, национальность…
— А я-то думал; — сказал капитан, — что Федор Иваныч из тех, у кого нет национальности. Вы уж меня извините. У меня смена вахт. Мне на мостик нужно. Кофе в термосе, Андрей Иванович, это сейчас максимально кстати. В крайнем случае, нашатырный спирт. Три капли на стакан. Ну, счастливого вечера, — капитан похлопал по плечу сопротивляющегося Охрипчика, подмигнул Андрею Ивановичу, который взялся поправлять наглазную повязку. — Да, только кофе или нашатырь!..
На мостике, конечно, было лучше. Потрескивали репитеры гирокомпаса, шелестел вентилятор, но через открытую дверь слышен был перекрывающий все звуки цивилизации ровный плеск поднятого пассатом океана. В рубке стоял запах соли, бумажной пыли и табака, и оба штурмана горбились над картой.
— Ну, что тут у вас?
— Я говорю, все, как учили в нашей АМИРК. Вот место по счислению. Облачность по горизонту, звезд нет, — доложил третий помощник.
— Так. А что такое АМИРК?
— Альма-матер имени Робинзона Крузо! Я говорю, а как же? В Ленинграде мореходка имени Макарова, во Владивостоке — имени Невельского, только у нас в Одессе — без имени. Проявили самодеятельность, назвали именем Робинзона Крузо. А чем плохо?
— Что-то я раньше не слышал о такой альма-матер…
— Я говорю, сам недавно услышал. Вчера посовещались с товарищами на четвертом трюме…
Помощник засмеялся. Помедлив, заулыбался и второй, и Виталий Павлович тоже немножко посмеялся с ними, потому что все вдруг стало привычно, уверенно, и подспудно подумалось, что из этих ребят будут со временем хорошие моряки и добрые люди, хотя и придется с ними еще немало поработать, но уже сейчас они приятны своей непредвзятостью.
— Ну так. Кто вперед смотреть будет?
— Коля Граф.
— Что?
— Граф. А что же? У нас со старпомом — пари. Соревноваться так соревноваться! Он Мисикова себе на вахту взял. А я Графа, пока он там со своей шкрябкой не заскоруз.
— Радехонек, говорю, нарядился, как на плясы, — добавил третий штурман.
— Ну что же… Позовите-ка его сюда.
— Гра… Кравченко, — позвал второй помощник, — зайдите в рубку! Сюда, к штурманскому столу!
Граф пробирался довольно долго, наверно, боялся споткнуться или зацепить что-нибудь в темноте.
— Ну же… — начал Виталий Павлович, но Кравченко уже возник на свету. На нем был его единственный выходной костюм, начищенные ботинки с носками и белая рубашка. На шее висел восьмикратный бинокль.
Оба штурмана и капитан так рассматривали его, что свежевымытые прыщи Графа потерялись на фоне жгучего румянца.
— Ну так, — сказал Виталий Павлович, — а если вдруг случится работа? Костюма не жалко?
— Так вахта же, я бы… это… роба… — забормотал Граф, — у меня…
— Понятно. Ради первой вахты штурман постарается, чтобы никаких работ не случилось. Теперь идите сюда. Ближе. Это генеральная карта, видите, сразу — пол-океана. Вот Куба. Вот где мы сейчас. Близко? Как раньше говорили — два лаптя по карте. Нам на это расстояние еще три дня понадобится. Мы пойдем этим курсом. Справа в корму сейчас будет постоянно дуть ветерок, пассат называется, помните, я вам рассказывал? Звезды сейчас плохо видны. Если с авторулевым что случится, значит что с ветром будет? Ну?
— Переменится… — прошептал Граф.
— Ну, правильно. Смелее надо! Колумбу в свое время тоже бывало восемнадцать лет и он не кончал вашей мореходной школы. Бинокль в порядке? Вопросы есть? Если что будет непонятно, штурман все объяснит… Главное, Коля, помни, что в руках впередсмотрящего не бинокль, а жизнь экипажа… Ну, иди.
ЭПИЛОГ, ИЛИ КОЕ-ЧТО НАПОСЛЕДОК
Пожалуй, пора заканчивать о том, как мы прожили эти полтора года. Не так много, не так мало, но всякое время говорит само за себя. В жизни, как в длинном рейсе, большую часть составляют не шквалы и штормы, а рядовая череда рядовых событий, требующих рядовых усилий, и не каждому дано проявить себя в них со всей человеческой мощью. Однако следует ли ждать потрясений, чтобы стало ясно, кто чего стоит? Что такое потрясение само по себе? А женский плач — не потрясение? А когда ребенок кричит от боли — не катастрофа? Каждое событие — потрясение для тебя, если ты в нем соучастник.
