— В трюм — и разотрите его. Он обмерз! — крикнул Кононов.
Спасенный, молодой парень, совсем мальчишка, лежал, закрыв глаза. Все лицо его было залито кровью. Он рассек себе голову, когда его тащили на борт. Под мышками у него был спасательный пояс, одна нога в сапоге, другая босая. Он обессилел раньше, чем успел разуться.
Крептюков выскочил из люка, спросил, кого выловили. Кононов велел ему стать на руль, а сам опять спустился в помещение команды. Матросы уже не сидели, угрюмо уставившись в темноту. Спасенного уложили на койку, двое матросов растирали его иссиня-бледное тело, третий чистым полотенцем бинтовал до кости рассеченный лоб. Кононова встретили весело — жив, только обмерз чуточку. О том, что самих-то их продолжает швырять вверх-вниз, что десять минут назад сами-то они едва не перевернулись вверх килем, — никто и не думал. Раз они сами спасли человека, значит, рано еще собираться на тот свет. Это не был сознательный вывод, но каждый матрос, только что угрюмо сидевший в потемках, теперь суетился, хлопотал и чувствовал именно так. Все безразличие их, всю мрачность как ветром сдуло.
Кононов потрогал веки неподвижно лежавшего парня. На вид ему было не больше двадцати лет. Его матросская одежда висела на крючке, старик осмотрел карманы.
Мореходная книжка промокла насквозь, страницы слиплись, чернила расплылись. Водя пальцем по буквам, старик прочитал: «Слюсарев, «РТ 89».
— На нем аварийный пояс, — сказал он, глядя на белое, безжизненное тело матроса с запавшими, как у мертвеца, глазами. — Стало быть, его не просто смыло за борт. Они готовились к тому, что всем им придется поплавать. Надо полагать, остальным повезло меньше.
Матрос с погибшего тральщика тихонько застонал и приоткрыл глаза. Некоторое время он удивленно смотрел на ветровой фонарь, который метался и прыгал под низким потолком каюты, потом снова потерял сознание.
Глава XXXII
ЕЩЕ ОДИН ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК В МОЕЙ ЖИЗНИ
Где-то кричал петух. Я очнулся и приоткрыл глаза. Передо мной было окно, неплотно задернутое занавесками, и косой столб солнечного света падал от окна на пол. Отчаянно болела голова, глаза слезились, и ужасно хотелось пить. Я не пытался думать о том, где я лежу, что такое со мной и почему в голове у меня такая отчаянная тупая боль. Резкий петушиный крик и столб солнечного света, пробивавшийся сквозь полотняные занавески, сливались в моем сознании в одно острое ощущение того, что я на земле, на берегу, что весь этот ужас, который мне пришлось испытать, кончился раз и навсегда.
Я опять закрыл глаза. Мне хотелось только спать и спать, ни о чем не думать, ничего не видеть. С меня хватало петушиного крика, чтобы быть совершенно спокойным. Я на берегу. Я спасен.
Но сон приходил не сразу. Красные волны кругами накатывались на меня, трепали, несли, и было так холодно, что я слышал, как стучат мои зубы. Еще и еще орал петух, но крик его все слабел, и красные волны несли меня черт знает куда, в пустоту, которую нельзя назвать никаким словом. Самым страшным в этом была одна точка, именно точка, которая где-то пряталась до поры, до времени и вдруг разрасталась в нечто огромное, похожее на ураган или гигантскую волну, но в то же время с какими- то признаками живого существа, очень злобного и жестокого. Это неизъяснимое существо с торжествующим злорадством обрушивалось на меня, неслось, ревело и снова сжималось в маленькую ехидную точечку, точно высматривавшую откуда-то издалека, когда ей опять прыгнуть и оглушить меня своим ревом.
Я стонал, барахтался и просыпался от собственных стонов. Но я уже не видел полотняной занавески, пронизанной солнцем, не слышал петушиного крика. Перед моими глазами вставали без всякой связи то палуба нашего тральщика с поручнями, уходящими в воду, то рыхлые бегущие водяные горы, и я — по плечи в ледяной воде, один среди них, и птицы пролетают чуть ли не на вытянутую руку от моей головы, всякий раз оглядывая меня своими круглыми любопытными глазами. Чаще же всего мне представлялось какое-то темное и тесное помещение, фонарь, раскачивающийся под потолком, и несколько незнакомых мне людей, которые склонились надо мной с озабоченными лицами и все вместе зачем-то бьют меня ладонями по голому телу. Что это за люди и что они делают со мной, я не знал.
Один раз кто-то громко произнес над самым моим ухом: «Все это бред. Здорово же я болен». Сразу мне стало понятно, что эти слова сказал я сам и что я в самом деле здорово болен.
Некоторое время сознание ни разу не возвращалось ко мне полностью. Были отдельные просветы, после которых опять начиналось забытье. Иногда я различал возле себя мужчину и женщину в белых халатах, один раз почувствовал, как женщина расстегнула на мне рубашку, вынула что-то у меня из груди, покачала головой и сказала:
— Сорок и три десятых.
— Девятый день. Плохо, что кризис так затягивается, — недовольно сказал мужчина.
Я отчетливо слышал их разговор, но мне было не интересно, о чем они говорят. Мужчина перевернул меня на бок, ладони у него были холодные.
— Бросьте, — попросил я. — Мне и так холодно.
— А! Вы не спите? — почему-то обрадовался он и потянул меня за подбородок, так что мне пришлось открыть глаза. — Ну как? Плохо?
Я кивнул головой.
— Ничего, обойдется. Сердце у вас крепкое.
— Воды, — попросил я. — Пить хочется.
Он рассмеялся. Теперь я понял, что это доктор, который пришел меня лечить.
— На вашем месте, голубчик мой, я, пожалуй, всю жизнь не просил бы воды, — сказал он. — Достаточно вы ее наглотались.
Я выпил воды и уснул. Несколько раз, приоткрыв глаза, я опять видел его у своей постели, но уже не понимал, зачем он тут и о чем он меня спрашивает. Меня только удивляло одно: почему все время у него меняется физиономия? Он был бритый и лысый, а по временам становился старичком с маленькой седой бородкой. Старичок смотрел на меня, неловко улыбался и молчал. Все это время меня мучил ужасный кашель, от этого кашля у меня прямо голова лопалась, и я попросил однажды:
— Очень больно голове, доктор. Намочите полотенце.
— Я, брат, не доктор, — сказал старичок и вместо полотенца положил мне на лоб свою тяжелую жесткую руку.
Кажется, тогда я на него рассердился за это, не помню. Либо он тут же и ушел, либо я опять перестал различать все вокруг себя.
А потом появилась Лиза. Первый раз, когда я ее увидел, я вздрогнул и сразу же закрыл глаза. Да, именно закрыл глаза, для того чтобы ее лучше разглядеть. Это может показаться глупым и неправдоподобным, но в том, что она мне просто снится, у меня не было никаких сомнений. Оказалось, однако, что Лиза мне снится, когда я лежу с открытыми глазами, и это меня ничуть не удивило. Я видел, как она наклоняется надо мной, видел, как у нее шевелятся губы, точно она о чем-то спрашивает меня, разглядывал ее волосы, брови, глаза и улыбался. Какое хорошее и вместе с тем встревоженное было у нее лицо! Меня охватывало беспокойство: что же могло с ней случиться, чем она так огорчена и озабочена? Неожиданно она тоже улыбалась, и я уже думал только о том, какие забавные веснушки у нее на кончике носа и как это я не заметил их тогда, в поезде. Я пытался еще вспомнить что-то очень важное, о чем я должен был обязательно ей сказать, вспоминал о том, что она сердита на меня, что я сделал что-то скверное и стыдное. Наконец мне удалось поймать эту ускользавшую мысль. Аркашка напоил меня пьяным, я безобразничал с ним и с Мацейсом на кладбище, и Лиза ругает меня за это, велит немедленно уходить домой.
