— Н-нет, — нерешительно промолвил боцман, — кажется, не убил...
Штурман больше ни о чем не расспрашивал Бакуту.
На некоторое время он погрузился в раздумье и затем решительно заявил:
— Кончено! Мы прекращаем работу.
НА ДНЕ ОКЕАНА ОТРЫВОК ИЗ ЗАПИСЕЙ ШТУРМАНА ГОЛОВИНА[2]
«И мы объявили голодовку. Что оставалось нам делать? Сначала я безоговорочно соглашался работать, и больших трудов стоило мне уговорить товарищей быть выдержанными и подчиняться. Втайне я предполагал, что в эти дни мы ознакомимся с расположением крейсера и, когда в дальнейшем явится возможность бежать, используем наше знакомство с расположением ходов...
Это были бессмысленные надежды. Под неизменным пытливым присмотром часовых мы не в состоянии были что-либо увидеть. Одна лишь Нина имела кое-какие возможности передвижения, но из кают ее выводили с завязанными глазами.
Как автомат, я двигался на вагонетке из одного угла трюма в другой. Так проходили дни, так могли пройти годы. Что же оставалось нам делать? И я решился. Я сделал то, к чему, не сомневаюсь, с первой минуты стремились мои друзья и что следовало, не теряя времени, предпринять в первый же день нашего плена. И я предложил объявить голодовку. Верные мои друзья, точно они давно этого ждали, с готовностью согласились протестовать, и утром, когда прозвучала сирена, мы не вышли на работу и остались в каюте. Три дня мы голодали, и нас не тревожили, надеясь сломить наше упорство. Но мы были тверды и выбрасывали за дверь приносимые солдатом миски с рисом.
На четвертый день голодовки в каюту явился Алендорф.
— Покончить с собой, — заявил он нам, — ваше право. Но в последний раз я прошу вас обратиться к рассудку.
Молчание было ему ответом. И мы приготовились к неизбежной смерти. Но вот что случилось следующим утром, когда мы, обессиленные, лежали на койках. Где-то далеко прозвучала ненавистная сирена, возвещая наступление нового дня. Я недвижимо лежал на койке, как вдруг моего плеча коснулась рука Бакуты. Боцман присел на край койки и, прильнув к моему уху, возбужденно прошептал:
— Сегодня я выйду на работу.
— Но ведь мы решили, — не веря своим ушам, сказал я, — мы должны держаться до конца!
— Как хотите, — упорно повторил боцман, — но я выйду на работу.
Возможно ли! Бакута ослаб! Великан Бакута сдается! Мог ли я предположить, что боцман изменит друзьям? Я взглянул в его лицо и увидел ясные, спокойные глаза. Боцман повторил:
— Я бросаю голодовку и выхожу...
Я отказывался верить. Отодвинувшись от боцмана, я приподнялся, но он, не обратив внимания на это движение, уселся еще ближе ко мне и заговорил...»
Прижавшись губами к уху Головина, старый моряк говорил сбивчиво и торопливо. Как и всегда, он начал издалека:
— Сколько еще осталось до конца? Пять-шесть дней, и... мы умрем. Но прежде чем наступит смерть, я полагаю, Александр Павлович, мы должны показать себя. Возможно ли, чтобы советские моряки погибали, как черепахи! Нет, коли мы уж решились умереть, то я лично не так просто продам свою жизнь.
— Каковы же ваши намерения? — осторожно осведомился Головин. — Что должны мы, по-вашему, сделать?
— Много, очень много, — заторопился боцман. — Что вы думаете насчет такого плана?.. Выйдет или нет, но шум мы поднимем на весь океан. Ночью к нам опять придет этот немец. Я валю его с ног, и, клянусь счастьем, он у меня без единого звука сыграет на палубу. В одну минуту вы надеваете его одежду — рост у вас почти одинаковый — и выходите за дверь. Знак часовому, и как только он подойдет к вам, я подкрадываюсь сзади, сшибаю его с ног и ловлю винтовку. С оружием мы шагаем в корейский кубрик. Та же картина со вторым часовым. Две винтовки у нас в руках. Как вам нравится мой план? — не в силах более сдержаться, едва не закричал боцман, но вовремя спохватился и снова понизил голос до шепота: — В кубрике мы поднимем корейскую братию и двигаемся занимать весь этот пиратский притон! Каково?
— Не годится... — к величайшей горести боцмана, отвечал Головин. — Можете не сомневаться, у местного командования существуют тысячи мер на все подобные случаи.
— Отставить, — печально согласился боцман, не решаясь противоречить штурману. — Слушайте тогда другой план. С сегодняшнего дня мы соглашаемся приступить к работе. Но... но только для того, чтобы войти к ним в доверие. Я стану работать, как вол. Устройте так, чтобы вас перевели в центральное отделение, туда, где воздухопроводы. В туннеле я достану динамит. Выждем время, взорвем воздухопроводы, и наступит конец всему их аду!
Моряки еще долго шептались, обдумывая все мелочи этого плана, и когда после сигнала сирены в каюте появился Алендорф, штурман заявил:
— Прикажите накормить нас. Сегодня мы согласны приступить к работе.
Спустя два часа Головин в сопровождении конвоира, медленно передвигая ослабевшие ноги, направлялся в конец длинного коридора, где находился склад кислородных баллонов. Внезапно штурман почувствовал на себе чей-то упорный взгляд. Обернувшись, он в нескольких шагах от себя заметил молодого японца. Японец шел позади, придерживая кортик. Навстречу из-за угла выходил Алендорф.
— О-о-о, — кивнул он Головину, — Поздравляю с окончанием поста.
— Могу поздравить и вас, — с насмешливой учтивостью поклонился штурман. — Я убедился в том, что у вас превосходная охрана.
— Что вы хотите этим сказать? — заинтересовался немец. — Охрана вполне надежна.
— Однако, — вызывающе усмехнулся Головин, — по моим наблюдениям, следует сделать совершенно противоположные выводы.
— Из чего вы это заключили? Кажется, еще не было времени...
— Достаточно двух минут...
— Например?
— Полюбопытствуйте, кто стоит за моей спиной.
— Конвоир.
— А еще?
Вытянувшись на носках, Алендорф посмотрел через голову штурмана.
— Еще?.. Позади — караульный начальник.
— И он следит за солдатом?
Алендорф промолчал.
— Недостаточно одного вооруженного конвоира?— продолжал Головин.
— Господин Головин, — раздраженно отрезал немец, — вы злоупотребляете моим терпением!
— О, совсем нет! Я просто сообщил вам, из чего я делаю выводы о ненадежности охраны.
— Напрасно. Я не знаю, почему к вам так внимателен караульный начальник.
— Отчего же вы не решаетесь допустить меня в центральное отделение, где есть скудный, но естественный свет? У меня начинают болеть глаза.
— Хотите света? Пожалуйста. Примите это как награду за благоразумие. Но вы убедитесь, что оттуда бежать также немыслимо...
