Уже на закате от берега отчалила и направилась к «Диане» малая лодка с единственным гребцом. Это был первый посыльной — сгорбленный седой рыбак, открыто опасавшийся возвращаться на родину.
Японец медленно поднялся на палубу шлюпа и, опустив голову, не глядя по сторонам, приблизился к мостику. Шёл он пошатываясь и вдруг упал на колени. Прижимаясь лицом к палубе, долгое время оставался неподвижным, только худые костлявые плечи его вздрагивали под синей бумажной тканью халата, словно от рыданий…
Рикорд кивнул матросам:
— Поднимите его…
Опираясь на дюжие руки, старик покорно встал. Лицо его было пепельно-серым, глаза смотрели с отчаянием и мольбой:
— Печальная весть, капитан… Они… убили всех ваших. Пощади меня, капитан!
Рикорд метнулся по мостику. Ворот стал ему тесен, до боли сжал горло. Он изо всей силы рванул борт мундира, так, что пуговицы со звоном запрыгали по палубе, и, не узнавая собственного голоса, выкрикнул только одно слово:
— Месть!..
Начальник тюрьмы с изумлением смотрел на пленного офицера. Никто из группы моряков, захваченных на Кунасири, до сего времени не унижал себя такими недостойным кривляньем. А этот человек каждому солдату глубоко кланялся, падал перед ним на колени, прикасаясь лицом к земле. Других пленных он почему-то перестал замечать, держался в стороне от них, а если его окликал кто-нибудь из японцев, он бросался бегом, снова униженно кланяясь и заискивающе улыбаясь.
В течение нескольких часов так неузнаваемо переменился Мур, что не только матросы, но даже караульные поглядывали на него теперь с опаской: не тронулся ли мичман умом?
Но Мур был вполне здоров. Скрытный, завистливый и льстивый, он без труда перешагнул ту грань, что отделяет себялюбца от предателя. Пока у него оставалась надежда на возвращение в Россию, он ещё держался круга пленных товарищей. Искусно притворялся, с наигранной готовностью на риск он заставлял товарищей верить себе. Даже чуткого, внимательного к людям капитана он обманывал не раз… Но теперь надежда на освобождение уменьшилась и Мур становился самим собой — жалким, беспомощным, трусливым и готовым на любую подлость.
Странной перемене в поведении мичмана предшествовал комический эпизод. Как-то мартовским утром постоянный переводчик, молодой японец Тёске, уже не плохо обучившийся русскому языку, привёл к пленным одного гостя. Это был пожилой дородный человек. Караульный поспешно постелил перед ним циновку. Медленно опустившись на пол, гость сказал:
— Я Мамия-Ринзо, астроном и землемер, знаменитый путешественник и воин, пришёл к вам, русские люди, с твердым решением изучить вашу науку. Вы должны объяснить мне, как вы описываете берега и ведёте астрономические наблюдения.
— Но если вы астроном и землемер, — ответил ему Головнин, — чему же мы сможем научить вас, учёного человека?
— О да, — согласился он не без важности. — Я действительно астроном и землемер и знаю очень, очень многое.
Под полой его халата оказался довольно объёмистый кошель, из которого он извлёк астролябию с компасом, медный, английской работы секстант, чертёжные инструменты… Любуясь своим богатством и, словно украдкой, поглядывая из-под бровей на моряков. Мамия-Ринзо спросил:
— Теперь вам ясно, с кем вы имеете дело?
— Мы верим вам на слово, — заметил Головнин. — Эти несложные инструменты нам известны…
Неожиданно Мамия-Ринзо вспылил:
— Как? Несложные инструменты?! Но умеете ли вы с ними обращаться? Он говорит: «несложные»! Я и сам не знаю этим инструментам цены…
— У нас, в России, цена им не очень-то велика, — сказал Головнин, с любопытством наблюдая за вспыльчивым посетителем. — Что же касается умения обращаться с астролябией и сёкстантом, — мы готовы поучиться вашим приёмам…
Мамия-Ринзо выслушал перевод и некоторое время смотрел на капитана то ли растерянно, то ли удивлённо.
— Очевидно, вы меня не поняли, — сказал он наконец, — вы должны меня учить.
— Да ведь вы же астроном и землемер!
— Ну и что же? — ответил японец невозмутимо. — Я астроном и землемер, знаменитый путешественник и воин… А вы ещё должны научить меня обращаться с этими инструментами.
Моряки засмеялись, а Головнин серьёзно сказал:
— Теперь мы знаем, какой вы астроном и землемер, хотелось бы ещё узнать, какой вы путешественник и воин…
Мамия-Ринзо оживился.
— Я только что хотел об этом рассказать. Я побывал на Сахалине, и неподалёку от тех мест, где впадает река Амур, и неподалеку от Манчжурии, и на многих Курильских островах. Я был на Итурупе в то самое время, когда к острову прибыл знаменитый русский моряк Хвостов!.. Мы дрались, словно тигры, а потом убежали в горы… За этот бой я получил и пожизненную пенсию.
— Вы получили награду и пенсию, и повышение в чине? — переспросил Головнин.
Мамия-Ринзо улыбнулся.
— Спросите у караульных. Они знают об этом. Должен сказать вам, я очень жалею, что Хвостову удалось так просто уйти. Если бы прибыли наши подкрепления — десять или двадцать кораблей, — мы бы гнались за ним до самого Охотска и разгромили бы город Охотск…
Капитан не выдержал, захохотал:
— Счастье ваше, что вы не знаете дорогу в Охотск. Ни один из ваших кораблей обратно, наверняка, не вернулся бы…
Мамия-Ринзо насторожился…
— Вы хотите сказать мне, воину…
— Что ваши корабли были бы потоплены или захвачены.
Мамия-Ринзо тонко взвизгнул и затряс кулаками.
— Вы смеете нам угрожать! Вы находитесь в плену и угрожаете!.. Пусть об этом сегодня же узнает буньиос. Он был к вам слишком ласков. Теперь милости его кончились. Буньиос просил о вас, писал в столицу. Он хотел, чтобы вас отпустили. Но вчера он получил ответ, в котором приказано содержать вас в вечном строгом плену, а в случае, если к берегам Японии приблизится ещё один или несколько русских кораблей, разбить и сжечь их вместе с экипажами… Что вы теперь скажете? Не забывайте, что говорит воин…
Лица матросов точно окаменели. В коридоре стало очень тихо. Мамия-Ринзо был доволен произведённым впечатлением и после молчания спросил уже уверенно:
— Надеюсь, вы согласитесь меня обучать? Это может, пожалуй, улучшить ваше положение…
Капитан покачал головой:
— Нет. Мы не боимся угроз. Мы обучили Тёске русскому языку добровольно. Если нам угрожают, мы говорим: нет…
— Но вы погибнете все до одного!
— Это останется на совести вашего правительства.
Мур сидел у самого камелька. И Тёске, и Алексей переводили на этот раз подробно. Головнин приметил, как дрогнуло и побледнело нежное лицо мичмана. Мур торопливо поднялся и, не взглянув ни на кого, осторожно, крадущейся походкой удалился в свою клетку.
