В церкви был прохладный полумрак и стоял легкий запах ладана и свечей. Производила она впечатление бедной. Может, потому, что привык к сиянию золота в византийских. Я решил было, что, кроме меня, здесь никого нет, но услышал за спиной обращение на вульгарной латыни с примесью, как мне показалось, готских слов. Наверное, это норманнский язык. Сзади меня стоял священник в темной рясе почти до пола, подпоясанной красным витым шнурком, – мужчина лет тридцати пяти с тонзурой, окруженной темно-русыми волосами, и выбритым узким лицом.
– Давай поговорим на латыни, – предложил я.
– С удовольствием! – согласился священник. – Здесь редко встретишь человека, говорящего на этом божественном языке! Особенно воина.
– Я долго жил среди ромеев, – сообщил ему.
– А что тебя привело сюда, сын мой? Хочешь исповедаться, причаститься? – поинтересовался он.
– Хочу узнать, какой сейчас год от рождества Христова, – ответил я.
– Тысяча сто тридцать девятый, – посчитав в уме, ответил удивленный священник.
Как догадываюсь, они еще пользуются летоисчислением от сотворения мира.
– А зачем тебе, воину, это знать? – спросил он.
– Да поспорил я с одним рыцарем, – ушел я от ответа.
– И кто оказался прав? – насмешливо поинтересовался священник.
– Угадай с двух раз, – ответил я с улыбкой.
Священник хихикнул и удовлетворенно закивал головой.
– Ты не норманн, не сакс, не валлиец, – пришел он к выводу. – Византиец?
– Нет, – ответил я.
– А кто? – спросил священник и с улыбкой добавил: – С двух раз не угадаю!
– Рус, – признался я.
– Насколько я знаю, твои земли далеко отсюда, – поделился священник знанием географии.
– Очень далеко, – согласился я. – Так что теперь я живу здесь.
– Русы, как я знаю, принадлежат к греческой церкви, – дипломатично сказал священник.
Его коллеги при разделении церквей лет сто назад, заявили, что православные такие язычники, что от них даже бога тошнит. Мне, атеисту, было плевать на обряды.
– Я давно уже здесь и принадлежу римской церкви, – сказал я и перекрестился слева направо. – Хотя богу, как мне кажется, это безразлично.
Священник перекрестился вслед за мной, однако развивать тему не стал.
– Кому служишь? – спросил он.
– Уже никому. Ищу нового сеньора, – ответил я.
– Графу Честерскому нужны смелые рыцари, – сообщил священник.
– Граф еще не знает, что я смелый, – пошутил я.
– Всё в руках божьих, – произнес священник, снова перекрестился и посмотрел в сторону ризницы, давая понять, что у него есть дела поважнее. – Чем еще тебе может помочь наша церковь Святого Иоанна?
И тут меня осенила блестящая идея:
– В грехе живу, святой отец. Не мог бы обвенчать нас?
– Не только могу, но и должен, сын мой! – воскликнул священник.
– Сколько будет стоить? – спросил я.
– Сколько не жалко пожертвовать богу, – ответил он.
– Могу позволить себе пожертвовать один пенни, – произнес я. – У меня сейчас не лучшие времена.
– Каждое подаяние будет принято и каждая молитва услышана, если идет от чистого сердца! – сказал священник.
Я понял его слова, как согласие:
– Когда можно прийти?
– В любое удобное время, – ответил он.
– Тогда я схожу за невестой, – сказал я. – На одну греховную ночь будет меньше.
– Правильно, сын мой! – согласился священник.
Когда он закончил обряд, невеста разрыдалась. Мне кажется, до этого момента Фион не верила, что я останусь с ней. Просто хотела, чтобы пробыл рядом подольше. Из церкви Фион вышла другой женщиной, уверенной в себе, приосанившейся. Даже в своей простенькой одежде она больше не выглядела валлийской крестьянкой. Впрочем, дорогой наряд ей тоже не помешает.
Старшего плотника звали Билл, а его сына – Тони. Я нанял им в помощь Гетена и трех своих учеников – Умфру и сыновей Вилли, близнецов Джона и Джека. Умфра был самым толковым, а близнецы самыми старшими. Они напилили сосновых досок на обшивку бортов и палубы. Первые согнули с помощью колышков, вбитых в землю под навесом, и оставили сушиться. Сами тем временем занялись удлинением киля, изготовлением руля, наращиванием шпангоутов. Я каждый день контролировал их работу, рассказывал и показывал, как и что делать. Билл слушал очень внимательно, особенно, когда я объяснял теорию кораблестроения. Началось с того, что плотник усомнился в необходимости балласта в виде камней на дне баркаса, между которыми засыпали мелкую гальку, чтобы они не катались во время шторма. Билл был практиком. Его научили строить рыбацкие баркасы, показали, что и как надо делать. Он никогда не подвергал сомнению опыт старших. Даже мысль о подобном ему казалась раньше кощунственной. А я вырос в России, где сомнений не вызывают только криминальные авторитеты. Я рассказал ему, что такое метацентрическая высота, остойчивость, продольная и поперечная жесткость и еще много чего. Билл и особенно его сын Тони оказались неглупыми малыми, много чего усвоили.
Оставлял работы над шлюпом без присмотра я только дважды: ночью сходил на охоту, на место первой засады, где взял еще одну косулю, а потом отсыпался до обеда; и на полдня – в море, где убедился, что треска относится к свинцовой блесне не хуже, чем к оловянной. Я бы удивился, если бы оказалось иначе. В Керченском проливе в двадцатом веке ловил подростком бычков на желтый фильтр от окурка, который на сленге тоже назывался бычком, или на кусочек красного пластика, нацепленный на крючок. С тех пор (или до тех пор?!) морская рыба умнее не стала.
В это время мои женщины шили паруса. Материю купил в Беркенхеде на обратном пути. И еще веревок, пеньки и смолы. Все это привезли мне на следующий день, потому что свободного места на моей телеге не было. Перед отъездом я купил муки, смесь пшеничной и ржаной. Надоел мне хлеб из овсяной. Наполнил ею две наши бочки. В третью сложили тряпки и ценные, по мнению Фион, вещи. Остальное вместе с железом и инструментами плотников уложили под бочки и возле них, накрыли воловьей шкурой и надежно обвязали. Поросят везли в мешке. Стоило зазеваться – и приходилось долго бегать за ними. Как ни странно, по пути ничего и никого не потеряли.
С переделкой баркаса в шлюп уложились в восемь дней. Теперь у него был румпельный руль и трюм метра полтора высотой. На дне трюма, над балластом, выстелена палуба, на которой можно будет спать при переходе без груза. Мачта имела в высоту пять с половиной метров – немного меньше, чем рекомендовано. Были у меня сомнения по поводу ее устойчивости, ведь стоячий такелаж пришлось набивать руками, потому что Йоро не сумел сделать талрепа. К мачте прикрепили гик триселя и бегущий такелаж. Возле бортов располагались банки для гребцов, по семь с каждого. В высоком фальшборте проделаны отверстия для весел с железными уключинами, которые выковал по моему заказу Йоро и которые были здесь в диковинку. Впереди мачты палуба между банками гребцов была свободна. Там была приготовлена многострадальная воловья шкура, отбитая у разбойников, которую можно будет натянуть, как тент, чтобы прятаться под ней от дождя. Люк трюма располагался от мачты к корме, был метра два в длины и чуть больше метра в ширину и огражден полуметровым комингсом. От его кормовой оконечности до банки рулевого было в середине тоже свободное пространство, причем последние метра два – от борта до борта, потому что там не было банок гребцов. Над местом рулевого сделали навес от дождя, наклоненный к корме. Нок гика, при перекладке его, проходил перед самым навесом.
