Моряк, или претендовавший на звание такового, пребывал во власти живейших душевных переживаний – и не обратил внимания на тон, каким врач произнес последние слова.
– Выходит, доктор, вы считаете?.. – промолвил он, не отдавая отчета тому, что говорит.
– Не считаю, сударь, а говорю с полной уверенностью, – строго отвечал врач. – А случилось, кстати сказать, вот что: у девушки наступил последний срок беременности; нынче вечером, часов около семи, у нее начались схватки. Бортовая и килевая качка легкой посудины, на борту которой она находилась, порядком утомила ее и ускорила роды. Схватки сопровождались нестерпимой болью и жуткими приступами, и тогда кто-то из ваших дружков-приятелей, вероятно, сведущий в медицине, объявил, что роженица не переживет мук, если ей не дать хоть немного отдыха. И тогда ваш приятель решил опоить ее каким-то зельем, которым, конечно же, запасся заблаговременно, и влил его ложками ей в рот. Несчастная и впрямь успокоилась, потому как тотчас впала в сон, а вернее, в оцепенение, настолько глубокое, что любой другой, кроме видавшего виды врача, по ошибке счел бы ее мертвой.
– Все так! – сокрушенно признался моряк. – Истинно так, и я напрасно старался скрыть такое дело. Дивлюсь вашей учености… Так что же будет с бедняжкой?
– Родит во сне.
– Прямо этой ночью?
– Не пройдет и часа.
– И ей уже ничто не угрожает?
– Ничто, уверяю вас. Только прошу, изымите зелье у своих дружков и впредь не пытайтесь повторить ничего подобного – добром это не кончится.
– Значит, вы думаете?..
– Да ничего я не думаю, Боже сохрани! Лично я не знаком с вашими друзьями! Только вам знать, может, среди них и есть кто-то, кому выгодно одним махом свести счеты с матерью и младенцем. Еще лишних две-три капли этого зелья – и с ними обоими было бы покончено уже сегодня. Я вас предупредил, и вам решать, как поостеречься, ежели хотите избежать беды.
– Какой ужас! – вскричал моряк, закрывая лицо руками.
Повисла долгая тишина.
Врач повернулся к изголовью многострадальной роженицы и озабоченно проверил ее пульс.
Моряк, в сильном возбуждении, мерил комнату шагами.
– Сударь, – наконец сказал он, подойдя к врачу, – соблаговолите уделить мне несколько минут!
– Я к вашим услугам, сударь; роды раньше полуночи все равно не начнутся, а сейчас еще нет и одиннадцати.
Они уселись в кресла – врач разместился так, чтобы можно было неотрывно наблюдать за роженицей.
– Говорите, я весь внимание, сударь, – промолвил он, наклонясь к собеседнику.
– Сударь, – начал тот с оттенком сомнения в голосе, – вы, верно, знаете – врачи все равно что исповедники?
– Да, знаю, сударь. Мы, как и они, совершаем священнодейство – врачуем раны как душевные, так и телесные, а посему нам можно поверять все.
– Ну что ж, доктор, раз уж у нас в запасе, как вы говорите, еще целый час…
– И говорю еще раз, сударь.
– Ладно, я воспользуюсь данной мне отсрочкой и, с вашего позволения, выложу все начистоту.
– Как вам будет угодно, сударь. Замечу, однако, что я ничего от вас не требую и никоим образом не призываю поверять мне свои тайны.
– Понимаю и благодарю вас, сударь, но у меня разрывается сердце, и душу терзают угрызения совести. Я расскажу все, как на духу. Совесть не дает мне покоя не только за прошлые ошибки, но и, признаться, за злодеяния, которые я еще только думаю совершить!
– Берегитесь, сударь, последние ваши слова слишком серьезны. И я, право, не знаю, стоит ли мне выслушивать вас дальше.
– О чем это вы?
– Тайны, которые вы собираетесь мне поведать, в некотором роде обратят меня в вашего пособника.
– А разве вы уже не стали им?
– Ничуть.
– Как это – ничуть? Не вы ли приняли все наши условия?
– Конечно, сударь, но позвольте, эти условия и правда весьма почетны для меня, и, ежели вы их забыли, я вам напомню в двух словах: какой-то человек в маске явился ко мне в Тальмон среди ночи и предложил осмотреть девушку на сносях, предупредив, что по причинам, затрагивающим честь двух семейств, о предстоящих родах не должна знать ни одна живая душа. Он обещал, что, если я соглашусь поехать с ним и сохранить все в тайне, мне будет выплачено солидное вознаграждение.
– И вы согласились и поехали.
– Да, согласился и поехал, сударь, потому что мы, врачи, должны проявлять человечность и наше ремесло сродни долгу. К нам часто взывают о помощи в случаях, подобных этому, и мы не колеблясь откликаемся на зов, поскольку наше присутствие – залог не только благополучия, но и утешения для несчастной женщины, которую мы окружаем своими заботами. Она знает – мы сбережем младенца, которого она произведет на свет. И потому повторяю, будет ли нам награда или нет, мы неколебимо жертвуем собой.
– Так к чему вы, в конце концов, клоните? – с нетерпением вопросил моряк.
– А клоню я, сударь, вот к чему, и тут все ясно и понятно: ни одна женщина, вверенная моему попечению в подобных обстоятельствах, не может пасть жертвой злодеяния, а ее младенец, коли отец отречется от него, будет принят мною на воспитание и помещен в надежное место. Вот, сударь, что я имел и, главное, хотел вам сказать, дабы вы уяснили себе – я не был и никогда не буду вашим приспешником.
Моряк вскочил и в сильном волнении два-три раза обошел комнату кругом.
– Да кто же вам сказал, сударь, – молвил он, снова усаживаясь в кресло, – что вас собираются принудить к злодеянию?
– Никто, просто я четко оговариваю мое отношение к вам, дабы потом между нами не было никаких недомолвок, только и всего. Ну а теперь я готов выслушать ваши признания.
– Я ни в чем не собираюсь вам признаваться! – гневно вскричал моряк.
– Как вам будет угодно, сударь, мне без разницы. Но, поскольку нам остается еще около получаса, я, с вашего позволения, расскажу вам одну историю в подтверждение моих слов. История короткая, к тому же, убежден, она вас заинтересует.
– Почему же эта ваша история, или что там у вас на уме, должна меня заинтересовать, сударь?
– Просто потому, что она имеет прямое отношение к тому, что сейчас здесь происходит.
– О! – воскликнул моряк, сверкнув глазами сквозь прорези маски. – Надеюсь, она нескучная, ваша история?
– Вовсе нет, сударь, зато она самая что ни на есть правдивая – от первой буквы до последней. Да вы и сами увидите, если позволите мне ее рассказать, благо у нее есть большое преимущество: она короткая.
– Так рассказывайте, прошу вас, не стану вам мешать, раз уж нам больше нечем скоротать время.
– Я воспользуюсь вашим милостивым дозволением, сударь, и начну.
– Как угодно, – бросил моряк, откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза.
– Ладно! – с легкой усмешкой продолжал врач. – Не пройдет и пяти минут, как вы будете настолько заинтригованы, что невольно откроете глаза.
– Вот еще!
– Уверен. Итак, начнем…
Моряк слегка пожал плечами, но глаза так и не открыл.
Глава II. В которой рассказ доктора внезапно прерывается
В положении, в котором оказались двое наших собеседников, возможно, не знавших друг друга, скрывавших свои лица под масками и обменивавшихся колкими усмешками у изголовья роженицы, погруженной в глубокий сон, больше похожий на смерть, было что-то странное и зловещее.
Они видели друг в друге не просто противника, но и врага. Они оба, конечно, были исполнены решимости и, вероятно, заблаговременно приняли меры предосторожности; в глубине души каждый рассчитывал одержать верх над противником в столь необычном поединке.
Но эта борьба не могла тянуться слишком долго: близился час, когда врачу пришлось бы уделить все внимание роженице; моряк же, со своей стороны, прятал под личиной безразличия неподдельный страх. Как избавиться от неудобного свидетеля, который того и гляди выведет его на чистую воду и узнает его тайну? Резко прервать разговор? И перейти от слов к делу? Силой заполучить то, что противник не пожелал дать с миром, отвергнув великолепные предложения, которые были ему сделаны? Моряк перебирал в голове все эти мысли с лихорадочным пылом, ожидая удобного случая, чтобы принять решение, когда противник наконец раскроет ему эту непостижимую тайну и выдаст все свои помыслы. И тогда-то, оценив степень опасности, которая до сих пор угрожала ему смутно, он сумеет принять действенные меры и даже, если понадобится, прибегнуть к крайним средствам, дабы отвлечь от себя эту опасность.
Достигнув определенного предела душевного накала, человек ни перед чем не останавливается – каковы бы ни были уготовленные ему препятствия, он сокрушает их либо погибает. Таково было сейчас умонастроение моряка, хотя неимоверным усилием воли он скрывал все чувства внутри себя: первым делом он хотел все знать – и этой причины было довольно, чтобы сдерживать свой гнев, не давая ему вырваться наружу.
А врача, казалось, вполне серьезно заботило, как бы еще пуще распалить воображение собеседника; добившись наконец, к своему удовлетворению, задуманного, что для него было немаловажно, он выпрямился, взглянул на роженицу, повернулся к моряку, который сидел все так же, откинувшись с закрытыми глазами на спинку кресла, – в положении спящего, два-три раза откашлялся с явным намерением прочистить горло и, покончив с церемониями, повел свой рассказ:
