— А Лазарев где был в это время?
— Не знаю. В рубке его уже не было. Может, за борт смыло, как и других. Темно ведь. Я вылез на щит и кричать стал, чтобы все плыли к берегу.
Он замолчал, и Арсеньев долго не решался задавать никаких вопросов, потом всё-таки спросил:
— Но если Лазарев, как вы утверждаете, написал неправду, то зачем? Да ещё перед верной гибелью.
— Хотел бы я это сам у него спросить, да придется подождать, пока встретимся на том свете.
— Непонятно, почему же всё-таки он это сделал?
— Не знаю и знать не хочу. Пусть следователь разбирается.
— Следователь дело заканчивает. Теперь во всём будет разбираться суд.
— Станут всё-таки меня судить? — подняв голову, недоверчиво спросил Голубничий.
— Станут, Сергей Андреевич.
— Ну, тогда пусть суд во всём и разбирается.
«Да, трудный мне достался подзащитный», — размышлял Арсеньев вечером, снова с карандашом в руках листая пухлое уголовное дело.
Следователь, в общем-то, прав: дело казалось ясным и простым. Голубничий всё отрицал. Но голословное отрицание — отнюдь не лучший способ защиты, нужно убедительно объяснить все свои поступки.
К чему сводились обвинения, выдвинутые против капитана? Арсеньев выписал их на отдельный листок:
«1. При попытке поскорее вернуться под защиту ледяного припая Голубничий сделал слишком резкий и крутой поворот вправо.
2. При повороте он не учел сгонно-нагонного течения, сносившего траулер на камни.
3. Не вел в это время непрерывного наблюдения за эхолотом, в результате чего не заметил опасных подводных камней.
4. Не выставил на носу траулера впередсмотрящего, который мог бы заметить близость камней по бурунам пены».
Итак, четыре пункта. Все они в своё время обсуждались комиссией, и по каждому вину капитана признали недоказанной.
Но вот появилась бутылка с письмом. Пришлось взглянуть на гибель траулера иными глазами, и то, что казалось сомнительным и недоказанным, теперь настораживало.
«Дело ясное», — сказал следователь, однако задача перед ним стояла нелегкая. Доказательства вины Голубничего ему приходилось собирать по крупицам, подчеркивая и выделяя то, что на первый взгляд могло показаться несущественным.
Никто ведь, кроме капитана и двух других спасшихся моряков, не мог рассказать, как же в самом деле всё произошло в ту страшную штормовую ночь. А они повторяли то же, что говорили и раньше, на заседаниях комиссии. Никаких новых данных не прибавилось. И письмо Лазарева не содержало никаких конкретных фактов.
«...Он растерялся и командовал полную чушь. Если бы не он, мы бы уцелели. И первый убежал с мостика, сволочь!» — в какой уже раз перечитал Арсеньев неровные строки на мятом листке бумаги, поспешно вырванном из школьной тетради.
Общие слова, ничего конкретного. А возражения Голубничего резонны. Слишком резкий и крутой поворот? Но это ведь тоже лишь общие слова. Где мерка того, насколько поворот в самом деле был «слишком крутым и резким»? Во всяком случае, он был не настолько крутым, чтобы судно из-за него перевернулось. Тут Голубничий, конечно, прав. Комиссия с ним согласилась, и на мнение опытных моряков надо ссылаться при защите. Поворот был необходим и выполнен успешно.
Не было учтено сгонно-нагонное течение? Но Голубничий действительно о нём ничего не знал. В этом районе он никогда прежде не плавал. И кто может упомнить все течения в море, к тому же постоянно меняющиеся в разное время года? О них предупреждает лоция. Но в старом экземпляре лоции, каким пользовался Голубничий, об этом течении ничего не сказано.
А новый экземпляр, как объяснял Голубничий, получить не успели. Лоций было мало, прибыла только первая партия. Естественно, их раздали в первую очередь молодым, менее опытным капитанам. Медлить же из-за этого с выходом в море было нельзя, рыба ждать не станет.
«Проверить и заручиться соответствующей справкой», — пометил Арсеньев в блокноте.
Возражения Голубничего насчет впередсмотрящего, пожалуй, тоже убедительны. Это обвинение выдвинул на заседании комиссии представитель портового надзора. Но все бывалые капитаны с ним не согласились: никто из них не послал бы матроса на верную гибель под ударами штормовых волн, да и не давал наблюдательный пост на носу траулера никаких преимуществ по сравнению с высоким капитанским мостиком. Тут вся комиссия тоже поддержала Голубничего.
Надо посоветоваться с Голубничим и пригласить экспертом на судебное заседание какого-нибудь опытного капитана-наставника. Он убедит суд, что именно так и следовало поступить в сложившейся обстановке.
Остается обвинение в том, что Голубничий последние полчаса перед гибелью траулера не вел непрерывных наблюдений за эхолотом. Капитан и не отрицал этого. Следователь считал такое обвинение важным и не раз возвращался к нему при допросах Голубничего. И в который раз Арсеньев снова включил магнитофонную запись допроса:
«— Значит, вы взяли на себя функции впередсмотрящего и сами непрерывно вели наблюдения по курсу траулера?
— Да.
— Где вы стояли при этом — у правого окошка рубки?
— У правого.
— Это постоянное место капитана, когда он несет вахту?
— Капитан вахты не несет, следовало бы вам знать. Он всегда на вахте.
— Не ловите меня на слове, Голубничий. Где обычно стоит капитан, находясь в рубке?
— Там, откуда ему лучше вести наблюдение и командовать.
— Но чаще всего вы стоите у правого окошка, из него лучше наблюдать за ходом судна?
— Обычно да.
— Во всяком случае, в тот вечер всё время до гибели судна вы находились в рубке у правого окошка?
— Когда получили пробоину и крен стал увеличиваться, я ненадолго ходил в каюту, чтобы забрать судовые документы. Я же вам говорил.
— Но всё время до этого вы находились у правого окошка?
— Что вы всё об одном? Не пойму, куда вы клоните?
— Да или нет? Отвечайте, пожалуйста.
— Да, да.
— Эхолот на траулерах типа «Смелый» расположен в штурманской так, что его лучше видно из левой части рубки? Верно?
— Да.
— Могли вы видеть его показания, находясь всё время у правого окошка?
— Нет.
— Значит, стоя всё время у правого окошка, как вы признали, вы не могли непрерывно следить за эхолотом?
— А какой в этих наблюдениях был толк? На мелководье да в такой шторм эхолот черт знает какие загогулины рисует. Ему верить нельзя. Он бесполезен. А нам надо было всё время прижиматься к припаю, иначе судно давно бы перекинуло кверху килем.
— Отвечайте, пожалуйста, на мой вопрос, Голубничий. Вы не вели непрерывного наблюдения за эхолотом?
— Я же вам объясняю: это было совершенно бесполезно, мартышкин труд. Надо было всё время наблюдать за морем, чтобы волна не накрыла. Это я и делал.
— Но вести одновременно наблюдения за эхолотом, который показал бы, что судно приближается к подводным камням, вы не могли? И не вели — так?
— Не вел. Этим занимается вахтенный начальник.
— Кто нес вахту в это время?
— Вы же знаете. Старпом.
— Первый штурман Лазарев?
— Да.
— Вы ему приказали непрерывно наблюдать за эхолотом?
— А чего приказывать? Он и так знал, что входит в его обязанности. Только бесполезно всё это при таком шторме на мелководье, сто раз вам объяснял.
— Лазарев вёл наблюдения за эхолотом?
— Вёл.
— И ничего вам не сказал о близости подводных камней?
— Нет.
— Почему, как вы считаете?
— Ничего не заметил, значит.
— Слушайте, Голубничий, не стоит сваливать свою вину на мертвого. Ведь Лазарев именно вас упрекает в своём письме в неправильном командовании и последовавшей в результате этого гибели судна. Что вы на это скажете?
— Я действовал правильно.
— Значит, Лазарев написал неправду, решил оклеветать вас перед смертью?
— Выходит, так.
— Как, по-вашему, зачем это ему могло понадобиться?
— Не знаю.
— Ведь человек погибал, он даже предполагать не мог, спасетесь вы или нет. И вы все-таки продолжаете утверждать, будто Лазарев написал неправду?
— Я действовал правильно...»
«Н-да, — задумался Арсеньев, прослушав эту часть записи. — Темное дело с эхолотом».
Готовясь к защите, Арсеньев уже перечитал немало специальной литературы и сделал пространные выписки из заключения комиссии. Она признала, что на мелководье вблизи острова при таком шторме показаниям эхолота действительно доверять нельзя. Но всё-таки, хоть время от времени, капитан должен был поглядывать на прибор. А Голубничий не отрицал, что в последние полчаса этого не делал.
Конечно, ему было не до эхолота. Легко, в самом деле, рассуждать и теоретизировать, сидя в кабинете на берегу. А в ту ночь на море черт знает что творилось, даже представить невозможно!
«Жестокий шторм. На суше деревья вырываются с корнями. Большие разрушения.
На море исключительное волнение. Очень высокие, гороподобные волны с длинными обрушивающимися гребнями. Высота волн настолько велика, что суда временами скрываются из виду. Края волновых гребней повсюду разбиваются в тучи брызг. Грохот волн подобен ударам грома. Поверхность моря от пены становится белой. Брызги, наполняющие воздух, значительно уменьшают видимость...» — вот что такое шторм в десять баллов. Даже эти суховатые строки, выписанные Арсеньевым из учебника метеорологии, вызывали неуютное ощущение.
