так отлично изображал детей, отнюдь не принижая и не упрощая их.
Да и взрослые персонажи не служат у него только рамой, окружающей мир, где живут дети. У них своя жизнь, свои мысли, чувства, характеры.
В первые годы своей литературной работы Житков в шутку называл себя иной раз «грузовиком», в противоположность «легковым машинам», то есть поэтам и беллетристам, которые не обременяют своих книг тяжеловесным познавательным материалом.
На одной из своих книг, подаренных мне, он сделал надпись: «Курьерскому — от товарного».
Однако книги Житкова подчас превосходят многие тома, написанные его собратьями по перу, беллетристами и поэтами, и в легкости, и в темпе, и в изяществе.
Правда, значительную часть его собрания сочинений составляют рассказы-очерки об электричестве и печатном деле, о плотниках — и пожарных, о железной дороге, о компасе и самодельном буере. Кажется, нет той области техники, которой бы не коснулся Житков. Впрочем, и в этих познавательных очерках он остается художником. Читая его книжку о плотнике, не знаешь, чему более удивляться: ловкому и точному искусству русского мастерового, оставляющего на дереве тончайшую резьбу, или изобразительному мастерству автора, который так хорошо знает силу, вес, оттенок и характер каждого слова.
Однако не в изображении вещей, созданных человеческим трудом, была главная сила Житкова.
Не менее, а иной раз даже более искусно умел он рисовать людей, передавать их неуловимые душевные движения. В русской литературе немало замечательных книг о детстве. Среди таких книг можно с полным правом назвать рассказ Бориса Житкова «Пудя». Бережно, любовно. с мягким юмором показывает Житков, какими огромными кажутся подчас ребятам события, в которых взрослые не усмотрели бы ничего значительного. Житков избегает навязчивой морали, но самый юный и неискушенный читатель отчетливо различит в его книгах борьбу добра со злом, правды — с ложью. Не предвзятая характеристика, не рекомендация, данная автором, а поведение его действующих лиц в трудных и острых положениях дает нам представление об их чувствах и характерах. В минуты тяжелого испытания — во время шторма, крушения, метели — яснее видишь, кто смел, щедр, великодушен и кто себялюбив, мелочен, труслив.
Говорить о главных, о самых существенных чертах человека — дело настоящего, большого писателя, а детского в особенности.
Это умел делать Борис Житков.
Печатается по изданию:
«Жизнь и творчество Б. С. Житкова» (статьи), Москва, 1955 год.
— Провались он совсем и со своей черепицей вместе! — ругался матрос Ковалев. — Этакую тяжесть на палубу валит!
— Ладно, сейчас кончаем, еще только тысяча осталась, — прохрипел старик боцман, размазывая красную черепичную пыль по потному лицу.
Жара стояла несносная: был самый разгар южного лета.
Отправитель черепицы с хозяином судна спорили в каюте, и было слышно на палубе, как грек-хозяин кричал:
— Понимаешь ты, я рискую: судно перевес будет иметь, самая тяжесть сверху, а ты не хочешь прибавить гривенник за тысячу!
— Ведь близко, капитан, два шага, погода хорошая, — пищал отправитель со слезой в голосе, — ведь через два часа на месте будете! Прибавлю пятак, уж куда ни шло.
— Продаешь нас за пятак! — бубнил на палубе матрос Ковалев, укладывая рядами черепицу. — Рванет хороший ветерок — и амба: ляжем парусами на воду.
— Да что вы, что вы! — испуганно сказала стоявшая рядом женщина.
Она держала за руку девочку лет восьми. Девочка вертелась и, запрокинув голову, разглядывала высокие мачты и реи судна.
— А очень просто, — серьезно сказал Ковалев и, остановись на минуту, сердито взглянул на женщину. — Он не то что нас, он и внучку не жалеет. — И Ковалев кивнул головой на девочку. — Вот подите скажите ему.
— Да разве ему скажешь? — прошептала женщина и еще ближе прижала к себе девочку.
А матросы валили и валили черепицу, укладывали ря_дами и досками укрепляли ряды.
Боцман глядел на их работу и покачивал головой, что-то про себя соображая. Потом взглянул на небо, прищурился и перевел взгляд на горизонт. Море, гладкое, без морщинки, как масло, лоснилось на солнце и тоже, казалось, еле дышало от нестерпимого зноя.
— Мертвый штиль, — сказал боцман. — Ух, как бы не сорвалась ночью погода!
— Ничего, ничего, — затараторил хозяин, выходя из каюты, — бриз, бриз будет, хорошо пойдем. Веселей шевелись! — крикнул он матросам и побежал по палубе зачем-то нагонять отправителя.
Наконец кончили погрузку. Судно «Два друга» оттянулось на середину порта. Ждали ветра. Солнце зашло, а жара не спадала. Все пятеро матросов стояли у борта, курили и сплевывали в воду. В порту зажглись огоньки, и красным глазом вспыхнул на рейде маяк. Красной змеей извивалось его отражение в воде.
— А это что у тебя в ящике, Настя, куклы? — спросил Ковалев девочку.
Большой ящик стоял на палубе у борта, и девочка поминутно в него заглядывала через дверцу вверху.
— Нет, зайчик живой, — ответила Настя с гордостью.
— Да ну? — сказал Ковалев и запустил в ящик руку.
Он вытащил за уши большого зайца. Девочка закричала и потянулась руками. Но она сейчас же успокоилась: матрос ловко посадил зайца на руки и стал бережно гладить своей огромной ладонью.
— Вот и жаркое, — сказал подошедший сзади матрос Дмитрий.
Настя испуганно поглядела на Дмитрия и перевела глаза на Ковалева.
— Не дадим, не бойся! — сказал матрос. — Это он шутит.
— А если буря будет, — спросила девочка, — страшная-престрашная, заиньку захлестнет волной?
— Мы его тогда в каюту к деду занесем, — утешал ее Ковалев.
— Ковалев! — раздался голос хозяина. — Дмитрий! Шлюпку на палубу!
Ковалев быстро сунул зайца обратно в ящик и пошел исполнять приказание. Настя теперь не отходила от Ковалева. Ей казалось, что Ковалев главный: такой громадный и за зайчика заступился.
Шлюпку вытащили и вверх дном уложили на палубе поверх черепицы.
Вот жарким дыханием пахнул с берега бриз. Судно ожило. Все зашевелились. Матросы взялись за коромысло ручного брашпиля и, поругиваясь и отдуваясь, выкатили якорь. Поставили паруса, и «Два друга» медленно прокатилось в ворота порта. Бриз усилился и ходко гнал судно вдоль берега. Вот уже далеко за кормой остался красный глаз маяка. Усталые люди спешили в койки.
Ковалев стоял на руле.
— Смотри, Гришка, за ветром! Ненадежная погода, — говорил ему боцман.
Старик поглядывал за борт, стараясь на глаз определить ход судна.
— Чуть что, буди меня, Коваль, — сказал он, оглядывая небо и паруса. — Дойдем до мыса, непременно разбуди. Я пойду сосну.
И боцман зашагал усталыми ногами к кубрику
