Немцев открыл крышку.
«Мяу!»
На дне контейнера сидел котёнок.
Водолазы засмеялись:
— Всё в порядке, жив! — И они погрузились.
— Смотри-ка, и пакет с песком положили!
Котёнок тряс головой и тёр лапами уши.
— Что, давит? — спросил Немцев и потащил котёнка наверх, в жилой отсек.
— Я знаю, как его назвать, — сказал он Игнатьеву. — Нашёл водолазное имя. Кессон. Хорошо?
— Сойдёт.
УТРО, ДЕНЬ И ВЕЧЕР
Теперь каждый день мы записывали рыб.
Бумажные ленты с записями ползли из приборов на пол.
Я брал в руки ленту и, не глядя на часы, знал, что там наверху утро, день или вечер.
Утром рыбы просыпались и начинали шуметь. Записи делались колючей и размашистей — рыбы ели. Игнатьев включал репродуктор, и наш дом наполнялся хрустом и скрежетом. Рыбы чавкали, урчали, пережёвывали еду.
Около полудня шум стихал. Коричневая дорожка на ленте делалась узкой.
К вечеру всё повторялось. Размахи пера, чертившего на ленте извилистую линию, снова становились большими, а сама линия — колючей.
Рыбий день шёл к концу.
Кессон слушал рыбий скрип и скрежет, склонив голову набок, подняв одно ухо. Когда репродуктор выключали, он вставал и шёл по столу, мягко переступая через провода, мимо белых циферблатов, на которых дрожали тонкие блестящие стрелки.
Немцев записывал показания приборов. Кессон садился около его руки и внимательно смотрел, как скользит по бумаге красный шарик автоматической ручки.
АКУЛА
— Акула, глядите, акула!
Мы с Игнатьевым бросились к иллюминаторам. Немцев возбуждённо тыкал пальцем в стекло. Там, у вольера, стояла остроносая полутораметровая рыба. Я сразу узнал её: маленькая акула-катран.
За прозрачной сетью беспокойно метались рыбы-ласточки.
— Могли бы и не бояться, — сказал Немцев. — Катран предпочитает крабов.
— Это уж позволь ему лучше знать…
Игнатьев ушёл возиться со своими магнитофонами.
Вдруг акула насторожилась, медленно повернулась и поплыла к нам. Не доплыв до «Садко», она опустила нос и быстро пошла под дом.
— Смотри, увидела кого-то! — сказал Немцев. — Нет, плывёт назад!
Катран вёл себя непонятно. Он несколько раз возвращался к вольеру, останавливался, смотрел на рыб и вдруг срывался с места и стремительно бросался под дом.
— Что он там нашёл? — удивлялся Немцев.
Он поднялся наверх к Игнатьеву.
— Идите скорей сюда!
Я полез в люк.
Игнатьев сидел на корточках и копался в ящике с инструментами. Оба магнитофона работали. Коричневые ленты змейками перебегали с одной катушки на другую.
— Повтори, что у тебя тут записано, — сказал Немцев.
Игнатьев недовольно поднялся и посмотрел на ленты.
— Ты записан, — сказал он. — Пугаешь рыб и занимаешься прочей ерундой.
И тут меня осенило: катран подходит к дому, потому что слышит испуганные крики рыб! Наверно, звук передаётся через стальные стенки в воду, катран думает, что там кто-то охотится, и спешит, торопится к чужому столу.
Но скоро катран понял, что его дурачат.
Когда мы с Немцевым вернулись к иллюминатору, акулы не было. Она ушла.
СУМЕРКИ ДНЁМ
Позвонил Павлов и сказал:
— Опускаем буровую!
Шёл уже девятый день моего подводного сидения.
Я стоял у иллюминатора и смотрел, как опускаются одна за другой части буровой вышки. Мимо проплыли суставчатые ноги, пузатый, похожий на бочонок, мотор, разделённый на части вал, лебёдка с тросом.
Со дна навстречу им поднялось зелёное облако. Потревоженный ил клубился. Облако росло, как перед грозой. Я посмотрел на часы — три часа дня.
Это там, наверху. А у нас всё те же сумерки.
КЕССОН И ОБЛАКА
Кессон не любил ходить по железу.
— Он же босиком! — объяснял Немцев.
Ел котёнок на столе, спал в коробке из-под печенья.
Больше всего его интересовала в доме прозрачная дверь. Когда ему удавалось пробраться в нижний отсек, он садился около люка, вытягивал шею и смотрел вниз.
Там тускло и таинственно светилась вода. Поверхность её была совершенно неподвижна, где-то у самого дна бродили тени. Я сначала думал, что это рыбы, но потом сообразил, что таких огромных рыб в Чёрном море нет.
И тогда я понял — это облака. Тени облаков, плывущих над морем.
Кессона они очень занимали. Несколько раз он пытался, опуская лапу, достать эти тени.
Неподвижность воды его пугала.
Приходил Немцев, говорил:
— Свалишься, дурак! — и уносил котёнка наверх.
НЕНАПИСАННЫЕ КАРТИНЫ
По ночам мне снились
пустые рамы от
картин.
БОЛЬШЕ ЗВЕРЕЙ НЕТ?
Наконец настал десятый день. Последний день нашего пребывания в доме.
С утра началась суматоха. Звонил телефон. Несколько раз приплывали аквалангисты — проверяли лифт.
Пришёл доктор и внимательно осмотрел нас. Он выслушивал Игнатьева, когда с пола на стол прыгнул Кессон.
— И тебя послушаем, — сказал доктор и стал слушать, как бьётся у кота сердце.
— Значит, так: в декомпрессионной камере будете трое суток, — сказал он. — И этот зверь с вами. Насколько я помню, случаев декомпрессии кошек мировая наука не знает. Так что ты — первооткрыватель!
Он щёлкнул Кессона по лбу.
Котёнок пищал и вырывался. Доктор посчитал у него пульс и что-то записал в блокнот.
— Здоровый организм! — сказал доктор. — Больше зверей у вас нет?
Мы пошли провожать доктора.
Вместе с ним должен выйти Немцев. Он будет снимать гидрофоны.
НОСОК
Мы стояли в нижней кабине и смотрели, как одеваются Немцев и доктор.
Кессону не приходилось ещё видеть, как одевается водолаз.
Ему не понравилось, что его друг неожиданно стал весь резиновый и блестящий.
Котёнок мяукнул.
Доктор опустился по лесенке в люк, помахал нам рукой и скрылся.
За ним полез Немцев.
Кессон завертелся и потянулся за ним.
Стоя по пояс в воде, Немцев говорил с Игнатьевым.
Он просил осторожно тащить шнуры гидрофонов.
Котёнок тревожно смотрел на него. Немцев отпустил руки и без всплеска ушёл под воду. Его силуэт хорошо был виден на фоне светлого дна.
И тогда произошло неожиданное. Кессон пискнул, перелетел через кольцевой порог и шлёпнулся в воду.
Мы с Игнатьевым бухнулись на колени и вытащили котёнка.
Кессон шипел, дрожал всем телом и озирался.
— Вот видите, — сказал я, — а ещё говорят — кошки боятся воды.
— Так то нормальные кошки, а это — подводная.
