И хотя она испытывала боль, ей следовало признаться самой себе, что ее уже не пугал приход насильника и палача, — напротив, она со страстным нетерпением поджидала его, так же как жаждала плохого обращения и унижений, которым он ее подвергал. И если в какой-то момент она взбунтовалась против него, это случилось потому, что она совершенно точно знала, что подобный бунт вызовет в ответ новое, еще более злобное насилие.
В действительности так и случилось, и когда она очнулась после удара в лицо, оказалось, что палач подвергает ее дикому надругательству, отчего она испытала такое блаженство, какого никогда не испытывала раньше, хотя гигантский член разрывал ее изнутри, так что ничего другого не оставалось, как попросить пощады.
Однако даже в этой кроткой мольбе о том, чтобы он прекратил ее истязать, она нашла особое удовольствие — потому что, как она и ожидала, хозяин-чудовище ей не внял.
Солнце достигло зенита, море отступило к самому нижнему уровню, а португалец Гамбоа, Жуан Баутишта де Гамбоа-и-Кошта, дремал в своем укрытии, в тени, пережидая эти, самые тяжелые часы полуденного зноя.
Вдруг он открыл глаза, словно шестое чувство подало ему знак или им овладело неожиданное предчувствие. Он вытянул руку, нащупал ручку топора — и замер, прислушиваясь, напрягши мышцы, готовый к прыжку при малейшем признаке опасности.
Несколько мгновений спустя он обнаружил Оберлуса. Тот появился в поле его зрения на расстоянии менее двадцати метров: он шел по грудь в воде и обшаривал своими почти прозрачно-голубыми глазами каждый грот и каждое углубление в скалах.
Гамбоа понял, что время пришло и что у него нет возможности прятаться и дальше.
Он выкатился из своего укрытия, поднялся, выпрямившись и широко расставив ноги, и угрожающе потряс оружием с криком:
— Вот он я, проклятый сукин сын! Иди-ка сюда!
Игуана Оберлус остановился, посмотрел на него; в течение нескольких секунд он стоял без движения, словно изучал обстановку, подыскивая наиболее подходящее место для предстоящей схватки. Наконец принял решение и направился прямо к португальцу.
Неровности дна заставили его споткнуться, а удержать равновесие оказалась непросто, однако он добрался, идя по пояс в воде, до небольшого песчаного участка дна, который тянулся почти до самых ног Гамбоа, и остановился.
Он перевел дыхание и не спеша обнажил длинный, остро наточенный тесак, висевший в ножнах на поясе. Мужчины смотрели друг на друга.
Оба знали, что это будет бой не на жизнь, а на смерть, без жалости с одной и другой стороны и без всяких правил или законов. Цель поединка сводилась к тому, чтобы убить или умереть.
Гамбоа взглянул на острый тесак, но тот не внушил ему страха. Без пистолетов, в которых не было никакого проку — порох намокнет, стоит только оступиться, — враг был всего лишь соперником, которого он превосходил по весу и по ширине плеч, а топор, хоть и примитивный, не уступал оружию противника.
— Иди сюда! — повторил он, приглашая его взмахом руки. — Посмотрим, такой ли ты храбрый, как говоришь.
Оберлус по-прежнему молчал. Его глаза — «единственная приличная черта, коей Господь одарил эдакую образину» — не отрывались от каменного топора он взвешивал степень опасности и пытался определить по тому, как португалец его сжимал, каким образом он собирается его использовать.
Наконец, почувствовав уверенность, он двинулся вперед, вышел из воды и остановился в паре метров от Гамбоа.
Они начали двигаться очень медленно, переступая с ноги на ногу, изучая друг друга и все больше наклоняясь, напрягая мышцы, чтобы быть готовыми к прыжку и к нанесению ударов, но не решались их нанести, осознавая, что первый же промах наверняка окажется последним.
Оберлус выбросил руку с вперед, рассекая стальным лезвием воздух, и привычным движением вернул назад, а португальский лоцман сделал шаг назад, замахнулся топором, чтобы с силой обрушить его на противника.
Игуана тоже отступил, подобравшись, готовый уклониться от удара, однако топор его не достал, и они вернулись на первоначальные позиции, сжимая оружие и выжидая наступления более благоприятного момента.
Вот тогда-то Жуан Баутишта де Гамбоа-и-Кошта, по-видимому, понял, что на таком расстоянии преимущество не на его стороне из-за того, что оружие противника длиннее, внезапно бросился вперед и свалил Оберлуса с ног благодаря неожиданному рывку и превосходству в весе и росте.
Оба мужчины покатились по песку и оказались в воде; они стремились ранить друг друга, наносили удары, кусали и пинали друг друга в жестокой и отчаянной схватке с такой же яростью, с какой сцепившиеся бродячие псы стремятся разорвать друг друга на куски.
Португалец, несомненно, был выше и крупнее, несмотря на истощение, однако Оберлус был изворотливее и хитрее, а главное — искушеннее в драках такого рода, так как ему невольно приходилось ввязываться в них с того возраста, в котором он уже мог постоять за себя, когда его травили мальчишки.
Вот поэтому он воспользовался первой же возможностью, когда противник ослабил внимание и его мошонка оказалась в пределах досягаемости его колена, — и нанес дикой силы удар в пах Гамбоа.
У португальца перехватило дыхание, он широко раскрыл рот в немом крике, который так и не вырвался наружу, и, прежде чем смог противодействовать, обнаружил, что в его левый бок вонзился клинок, который Оберлус безжалостно повернул, стремясь расширить рану.
Гамбоа еще был в агонии, когда палач схватил его за лодыжку и подтащил к воде, а затем отправился в обратный путь — вброд, волоча его за собой как кровавое доказательство своей неоспоримой победы.
Жизнь на острове вернулась в обычное русло, если не считать того, что теперь посреди него на обломке фок-мачты «Риу-Бранку» висел лоцман этого корабля Жуан Баутишта де Гамбоа-и-Кошта. В течение нескольких месяцев его мертвое тело подвергалось воздействию солнца и ветра, пока не распалось на куски.
Игуана Оберлус вернулся на свой утес — читать и стеречь, а его подданные вышли из заключения и снова впряглись в работу, время от времени украдкой поглядывая на мачту, с которой свисало то, что, казалось, превратилось во флаг, символ острова Худ, входящего в состав Галапагосского архипелага, или Очарованных островов, в Тихом океане, близ экватора, в семистах милях от континента и цивилизации.
Здесь, в этом мирке, время словно бы никуда не спешило, и дни протекали однообразно, похожие один на другой, а про смену времен года говорил только прилет и отлет альбатросов.
Два корабля, одним из которых был уже знакомый Оберлусу фрегат «Белая дева», прошли очень близко, но не бросили якорь, а третий, быстрая и юркая фелюка, тщетно пытался отыскать хоть кого-нибудь из выживших пассажиров шхуны «Иллюзия», которая покинула порт Гуаякиль при благоприятном ветре, спокойном море и с опытным капитаном, но так никогда и не вернулась обратно.
