Но особенно ужасен был холод. Я чувствовал, что не выживу больше нескольких минут. Вокруг меня в воде барахтались люди. Я слышал, как они что-то кричали друг другу. Я слышал также звук весел. Очевидно, встречный пароход спускал шлюпки. Время шло, и я удивлялся, что я все еще жив. Но нижняя половина моего тела утратила чувствительность, и холодное онемение подступало к самому сердцу. Мелкие волны, с сердито пенящимися хребтами, опрокидывались на меня, забирались в рот и заставляли задыхаться.
Постепенно звуки стали менее отчетливыми, но вдруг я услышал вдали последний отчаянный вопль и понял, что «Мартинец» пошел ко дну. Потом – не знаю, насколько позже это было – я очнулся с новым приливом ужаса. Я был один. Я не слышал больше призывных криков – только шум волн, которому туман придавал какую-то таинственную, дрожащую звучность. Паника, охватывающая человека, когда он в толпе, не так ужасна, как паника, переживаемая наедине. Куда волны несли меня? Краснолицый человек говорил, что отлив уходит через Золотые Ворота. Неужели меня унесет в открытое море? А мой спасательный пояс – не развалится ли он в любую минуту? Я слышал, что они иногда делаются из папки и тростника, и тогда, напитавшись водой, быстро теряют свою плавучесть. А ведь я совсем не умел плавать. Я был один и плыл неведомо куда, среди беспредельной серой пустыни. Признаюсь, что мною овладело безумие, я кричал, как кричали женщины, и бил по воде своими окоченевшими руками.
Я не имею понятия о том, долго ли это продолжалось. Дальше наступает пробел, и об этом времени я вспоминаю только, как о тяжелом, полном кошмаров сне. Когда я очнулся, казалось, прошли века. Почти над собой я увидел выступавший из тумана нос судна и три треугольных паруса, заходящих один за другой и вздуваемых ветром. Там, где нос разрезал воду, она пенилась и клокотала, и я был как раз на пути. Я хотел крикнуть, но у меня не было сил. Нос судна промчался вплотную мимо меня и окатил меня потоком воды. Затем мимо меня начал скользить длинный черный борт судна – так близко, что я мог бы прикоснуться к нему руками. Я сделал попытку ухватиться за него, я готов был впиться в дерево ногтями, но руки мои были тяжелы и безжизненны. Я снова попытался крикнуть, но голос изменил мне.
Вот промчалась и корма судна, как будто погруженная в провал между волнами. Мельком я увидел человека у руля и другого, который спокойно курил сигару. Я видел дым, поднимавшийся у него изо рта, когда он медленно повернул голову и скользнул взглядом по воде в мою сторону. Это выл случайный, рассеянный взгляд – одно из тех движений, которые люди машинально делают, когда они ничем не заняты.
Но жизнь и смерть были в этом взгляде. Я видел, как туман снова поглотил судно. Я видел спину рулевого и голову другого человека, когда он повернулся и посмотрел на воду. Видимо, он сосредоточенно о чем-то думал, и мне казалось, что, если его взгляд упадет на меня, он все равно меня не заметит. Но его глаза внезапно блеснули и встретились с моими. Он увидел меня, потому что он прыгнул к штурвалу и, оттолкнув рулевого, сам быстро завертел колесо, перебирая по нем руками и в то же время выкрикивая какую-то команду. Судно начало отклоняться от своего прежнего курса, но почти в тот же миг скрылось из виду в тумане.
Я почувствовал, что снова впадаю в бессознательное состояние и всеми силами воли боролся против душивших меня пустоты и мрака. Вскоре я услышал раздававшийся все ближе и ближе плеск весел и человеческий голос. Когда он был уже совсем близко, раздался сердитый окрик:
– Что же вы молчите, черт вас возьми?
Это относится ко мне, подумал я, но тут пустота и мрак одолели меня.
Мне казалось, что какой-то мощный ритм колышет меня и несет в мировой пустоте. Мерцающие искорки вспыхивали и пролетали мимо меня. Я догадывался, что это звезды и огненные кометы, сопровождающие мой полет среди солнца. Когда в своем качании я достиг вершины и готов был уже опуститься в глубину, где-то загремел громадный гонг. Неисчислимо долго, целые века, среди этого безмятежного колыхания наслаждался я своим исполинским полетом.
Но сон мой начал меняться. Ритм становился все короче и короче. Меня начало толкать из стороны в сторону, с неприятной быстротой. Я едва переводил дух, с такой стремительностью мчался я сквозь небеса. Гонг грохотал все чаще и яростнее. Я ждал его звука с невыразимым ужасом. Потом мне казалось, что меня тащат по хрустящему песку, белому и раскаленному солнцем. Мною овладело чувство невыразимой тоски. Мою кожу опалял огонь. Гонг гудел, как похоронный колокол. Сверкающие точки мчались мимо меня бесконечным потоком, как будто все звездные системы провалились в пустоту. Я вздохнул, мучительно перевел дыхание и открыл глаза. Два человека, стоя на коленях, хлопотали надо мной. То, что казалось мне могучим ритмом, было покачиванием судна на волнах. Ужасный гонг оказался висевшей на стене сковородой, которая бренчала и дребезжала при каждом наклоне судна. Хрустящий, палящий песок был ничем иным, как жесткими ладонями человека, растиравшего мою обнаженную грудь. Я застонал от боли и приподнял голову. Моя грудь стала шероховатой и красной и я увидел мелкие капельки крови, проступившие сквозь воспаленную кожу.
– Хватит, Ионсон, – сказал один из двоих людей. – Разве вы не видите, что совсем содрали с молодчика кожу?
Тот, кого назвали Ионсоном, человек тяжелого скандинавского типа, перестал растирать меня и неуклюже поднялся на ноги. У говорившего с ним – судя по выговору, лондонского «кокней» – были мелкие, почти женственные черты лица. Грязноватый полотняный колпак на его голове и не менее грязный передник на тощих бедрах изобличали в нем повара той уже несомненно грязной судовой кухни, в которой я оказался.
– Ну, как вы себя чувствуете, сэр? – спросил он с угодливой улыбкой, достающейся лишь в наследство от целых поколений получавших на чай предков.
Вместо ответа, я с усилием привел себя в сидячее положение и затем, при помощи Ионсона, встал на ноги. Лязг и дребезжание сковороды ужасно царапали мне по нервам. Я не мог собраться с мыслями. Ухватившись за стенку, грязь которой заставила меня стиснуть зубы от отвращения, я потянулся через горячую плиту к надоедливой посудине, снял ее с гвоздя и положил в ящик с углем.
Повар ухмыльнулся при таком проявлении моей нервности. Он сунул мне в руку дымящуюся кружку с какой-то бурдой и сказал:
– Выпейте, вам полезно!
Это был отвратительный отвар, сходивший за кофе, но во всяком случае, он согрел и оживил меня. Прихлебывая этот напиток, я рассматривал свою разодранную и окровавленную грудь и потом поглядел на скандинава.
