— Перевернёт ведь, — пробормотал он, и я понял, что он говорит про нас с ним и про лодку.
— Авось не перевернёт. Попробуем?
Мы столкнули на воду карбас — узкую низкобортную лодку, торопливо загребая короткими вёслами, отошли от берега. Завели мотор. Описав дугу, оказались рядом с камнями. За спиной у меня кто-то шумно выдохнул, я обернулся и успел заметить в серой, покрытой грязными пенными шапками воде молочную погружающуюся спину.
Второй раз белуха вынырнула у самого борта. Из воды показались белый крутой лоб, похожая на шар голова, короткий, безгубый, длинный, как птичий клюв, рот. Зверь выбросил из дыхала с тонким свистом струю брызг, перевернулся и, не погружаясь, поплыл. Он плыл прямо на камни, где ещё недавно был проход и откуда теперь стремительным потоком уходила вода.
— Вот шальная, осохнет ведь! — сказал Гриша и, круто положив руль на борт, пересек зверю путь.
Лодка и белуха разошлись, едва не задев друг друга, карбас проскочил вперёд, Гриша заглушил мотор. Тут же пронзительно заскрипел о камни окованный железом киль. Пришедшая следом волна приподняла нас, и карбас, перемахнув через камни, закачался на тихой воде.
Мы подгребли к белушонку. Здесь было совсем мелко, Гриша перевалился через борт, по пояс в воде, подошёл к животному. Белушонок лежал обессилевший, на боку, изредка ударяя хвостом.
— Верёвку давай! — крикнул мне Гриша.
Он накинул петлю на хвост белушонку, вдвоём мы подтащили коричневое обмякшее тело к борту, привязали. Вторую петлю пропустили под плавники. Дождавшись волны, столкнули карбас с мели и, часто работая вёслами, погнали его назад к камням.
Белуха была тут. Она вертелась у самых бурунов, то и дело выставляя из воды голову. Нижнюю челюсть она ободрала о камни — тонкие красные струйки бежали к горлу.
Нам повезло: лодка попала между двумя большими камнями, мы проскочили в щель между ними и очутились на открытой воде. Прежде чем очередной пенный вал успел швырнуть нас назад, мотор взвыл и карбас понёсся от камней.
Белуха плыла следом, не погружаясь.
Я увидел, что верёвки, которыми был привязан белушонок, натянулись втугую.
— Стой! — закричал я. — Стой, Гриша! Мы задушим его.
Ардеев сбросил обороты и вырубил винт. Мотор работал теперь вхолостую. Блеснул нож — Ардеев перерезал верёвки, дельфинёнок очутился на свободе.
— Мы, кажется, убили его.
Гриша пожал плечами. Невдалеке от нас всплывало огромное белое тело мать спешила к сыну. Он стал тонуть, она поддела его лбом, удерживая у поверхности воды.
Ветер относил нас. Привстав, мы смотрели во все глаза — что будет? Наконец мне показалось, что белушонок шевельнулся. Мать ещё раз подтолкнула его, затем они погрузились и всплыли уже в стороне.
— Будет жить, — сказал Ардеев.
Когда они показались в следующий раз, белуха выставила из воды голову, и до нас донёсся неторопливый, низкий, похожий на гудок паровоза свист.
Потом они поплыли — мать впереди, детёныш чуть поотстав. Плыли и становились всё незаметнее.
— Пошли домой?
— Пошли.
Карбас повернул и небыстро, вместе со слабеющими волнами побежал к берегу.
В избе наше отсутствие не прошло незамеченным.
— Чего это тебя в море носило? Бензин лишний? — спросил бригадир.
— Да так… — нехотя ответил Гриша.
Из окна, около которого лежал на нарах бригадир, были хорошо видны и берег и море. Бригадир недобро посмотрел на Ардеева, хотел что-то добавить, но не сказал ни слова.
Я тоже молчал: я знал, что охотники не одобрят нашего плавания такая огромная белуха была хорошей добычей…
Осенью я вернулся на Большую землю, а ещё через год охота на дельфинов была запрещена.
Но сперва ей изменили такие люди, как Гриша Ардеев. И я рад, что был свидетелем его измены.
ГОСТИНИЦА
Изогнутое в виде подковы здание гостиницы на вершине холма. Внизу, прямо под окнами, небольшое озеро.
Здание обнесено оградой. Столбы, проволока. На проволоке металлические пластинки. Ветер шевелит их, пластинки ударяются о проволоку и звенят.
Я подошёл и тронул пальцем пластинку. Сторож, подметавший асфальт, крикнул:
— Осторожно, бвана!
Я отдёрнул руку.
— Нельзя! — сказал сторож и обвёл рукой пространство вокруг дома. Звери — там, мы, люди, — здесь!
Он был стар, этот служащий африканского заповедника, и весь блестел. Блестела узкая бритая голова. Сверкали чистые крепкие зубы. Мигали медные пуговицы на форменной куртке. Морщинистое чёрное лицо светилось весельем. Он стоял, опираясь на метлу, у его ног тихонько наигрывал перевязанный верёвочкой транзисторный приёмник, который он то и дело переносил на новое место. Он шёл, размахивая метлой, — музыка брела следом.
Перед гостиницей на бетонной площадке стоял укреплённый на тумбе большой бинокль. Рядом табличка: «Три минуты — шиллинг». В тумбе щель. Я бросил туда монету. В тумбе что-то щёлкнуло, открылись стёкла бинокля. Строгий часовой механизм начал отстукивать секунды.
Я припал к окулярам. На поверхности жёлтого озера чернели две точки. Коряги? Берег был пуст. Я повернул бинокль — ни в лесу, ни на равнине никого не было. Никого.
НОЧЬ
Наступил вечер, мой первый вечер в Микуми. Солнце упало за горизонт. Небо как-то вмиг потемнело, в нём вспыхнули огромные, как фонари, звёзды. Они залили землю голубым светом. Снова стала видна белая, словно облитая молоком, дорога, чёрные холмы с редкими, похожими на зонтики деревьями, стеклянное блестящее озеро.
С озера грянул лягушачий хор.
В ответ ему в кустах заскрипели цикады, пронзительно вскрикнула птица.
Звёзды светили вниз и скользили к закату — небо, неторопливо поворачиваясь, сваливало их за горизонт.
На востоке разгоралось жёлтое зарево — всходила луна.
Я стоял на дороге.
Кто-то невидимый, маленький прошлёпал по асфальту. Должно быть, лягушка. А вот ещё одна…
И вдруг я услышал, что неподалёку от меня кто-то дышит. Громко и неторопливо: «Пф-фф-фф! Пф-фф-фф!»
Дышало какое-то крупное животное. Может быть, корова или бык?
Мне даже показалось, что дышат не за оградой, а в ограде.
На всякий случай — кто их знает, этих африканских животных? — я ушёл в гостиницу, в номер. Мало ли что…
ДЖОН ПАНТАЛЕОН
Когда я поднялся, раннее утро гасило в лиловом небе последние звёзды. У небольшого, открытого, выложенного кафелем бассейна перед гостиницей стоял сторож. В руках у него вместо метлы теперь был сачок.
