Так себе, разве что пучок куриных перьев под носом.
— А-а. Значит, ожили? Закукарекали? — с язвительной улыбкой Колбенев зыркнул на дружков. — Вы бы лучше за тем вот парусом следили, — и он показал пальцем куда-то в океан, где теперь, по его мнению, должно было находиться унесённое ветром парусиновое полотнище. — Если такой бедлам произойдет ещё раз, то на очередной парус пущу не только ваши портки, но даже исподники. Посмотрим тогда, какой у самих будет авторитет, с голой-то задницей.
— Ну, ты и безобразник, — отреагировал Егор.
— Сади-ист, — уточнил Кузьма.
Подначка всё же подействовала умиротворяюще. Всем троим стало даже как-то немного легче. Вновь они на мгновенье почувствовали себя в том уже полузабытом далеке своей юности, когда всё им было нипочём и горе — не беда.
Но что бы там ни было, стараниями боцманской команды парус вновь соорудили, приладили на зенитном перископе, и лодка снова дала черепаший ход, устремляясь заданным курсом домой.
А жара в отсеках изматывала и угнетала людей похлеще шторма. Вскоре к этой напасти прибавилось и ощущение голода. Запас продовольствия настолько иссяк, что пришлось перейти на крайне экономный, скудный рацион питания. Отсечный люд заметно приуныл. Было от чего сделаться раздражительным и мрачным. Исподволь в иную матросскую душу начало закрадываться ощущение безысходности и пустоты.
Механик пробовал рыбалить, воспользовавшись имевшимся у него запасом крючков и лесок, но рыбацкая удача явно отворачивалась от него. Рыба даже не клевала, будто совсем перевелась. Тем не менее,
Теренин снова и снова выходил спозаранок на ют и с обоих бортов забрасывал свои нехитрые снасти. Разумеется, где-то под днищем лодки рыба всё же ходила, но ей, похоже, не было никакого дела до тощих желудков изголодавшихся людей.
Однажды случилось так, что экипаж целые сутки ничего не ел, поскольку весь имевшийся на борту провиант окончательно иссяк. Доктор Целиков ходил уже по отсекам и наставлял моряков, как им следует вести себя в условиях длительной голодовки, чтобы сберечь остаток сил. Матросы рассеянно и грустно слушали его, готовясь к ещё более худшим испытаниям, выпадавшим на душу каждого из них. Да и чем, собственно, доктор мог теперь помочь, если и сам-то он еле держался на ногах. И без того худой и нескладный, доктор всё больше походил на обтянутый кожей скелет, на котором мешком болтался китель с погонами капитана медицинской службы.
Но чудо всё же сотворилось как-то само по себе. Сначала корабельный эскулап в неведомо каком закутке трюма отыскал невесть как завалявшийся там мешок пшеничной муки. Правда, нечего было и мечтать, чтобы выпечь из него более-менее пригодный для еды хлеб. Свалявшаяся, подмоченная водой мука превратилась в какую-то рыжую замазку с привкусом солярки. Тем не менее, кок исхитрился сготовить из неё нечто вроде супа с клёцкими. Вернее, это была горьковато-солёная на вкус вода, в которой плавали кусочки вязкого теста, прилипавшего к зубам. Но это было хоть какое-то подобие еды, создававшее иллюзию утоляемого голода.
Потом вдруг сказочно повезло механику. Только за один вечер он выловил на свои блёсны три здоровенных тунца. Едва не весь экипаж сбежался в четвёртый отсек, чтобы поглазеть, как Митя Расходов, корабельный кок, готовил из добытого улова не просто уху, а прямо-таки «пищу богов». Невысокого роста, щупловатый, он казался тем не менее настоящим гигантом, который ловко орудовал ножом, разделывая свежую рыбу. А запахи! Какие божественные запахи вскоре поплыли по всему отсеку, как только в кипевшей воде стали вариться мясистые тунцовые куски. К счастью, отыскалось немного чёрного перца и даже лаврового листа, что придавало вареву пряный аромат. Маленькое, усеянное веснушками лицо Мити в общем-то было невзрачным, но в тот момент, когда он поддевал черпаком свою ушицу и при этом блаженно улыбался, то во всём экипаже не было человека, прекраснее его. Даже Митины веснушки, казалось, источали неподдельную доброту и ласку. Такое лицо бывает разве что у родной бабушки, когда она собирается кормить своих прибежавших с улицы проголодавшихся внучат.
Обедал Непрядов не в кают-компании, а в первом отсеке, вместе с торпедистами, трюмными и боцманами, чтобы своим присутствием выказать им свою признательность и расположение. За общим столом самолично верховодил каплей Дымарёв. Момент был необычный, и поэтому команда в знак уважения просила минёра быть почётным бачковым. Орудуя чумичкой, он ловко поддевал в бачке наваристую уху и с нарочитой небрежностью пресыщенного гурмана раскидывал её по сдвинутым вместе алюминиевым мискам. Внешне матросы старались казаться предельно сдержанными по отношению к еде. Даже к рутинному ритуалу обеденной раскладки относились как бы с некоторым презрением, присущим истинным мореманам.
Ели сосредоточенно, молча — впервые за много дней досыта. И никто не внимал призывам Целикова слишком не насыщаться, дабы потом не разболелись животы. Из голодовки, по его словам, надо было выходить постепенно и «с умом».
— Эх, к такой-то закуси сейчас бы спиртяшки грамм по сто, — выдал своё желание Дымарёв, цепляя локтем сидевшего рядом с ним доктора и лукаво подмигивая. — Как вы полагаете, милый Александр Сергеевич? А не завалялось ли у вас где-нибудь в заначке полкило «шила»? Сознайтесь.
— Может, и завалялось, мой ласковый Василий Харитонович, — туманно предположил Целиков, покосившись на разговорчивого минёра. — Вам-то что?
— Да и ничего. Но могу же я поинтересоваться?
— Поинтересоваться, конечно, можете. И не более того.
— Ну, а если «менее», — вывернулся минёр. — Пускай и не по сто, а по пятьдесят с «прицепом», — предлагал он варианты, кривя при этом рот и озорно высвечивая золотой фиксой.
Но доктор упирался и осторожничал.
— Вот, уже и пиво изволь ему к спирту! Потом, глядишь, Эдиту Пьеху или Софи Лорен подавай вам на «десерт»?
Отсек дрогнул от хохота.
Только минёр и бровью не повёл.
— А почему бы и нет? — Рассуждал он. — Ведь ничто человеческое нам не чуждо, тык скыть…
— Извините, их тут негде взять. Потому как они по штату не положены.
— Ваше упущение, доктор. Не позаботились, не предусмотрели…
— Потерпите. Вот в базу вернёмся, я вам сразу трёх «маленьких лебедей» из Большого театра выпишу, а в придачу — женский хор имени Пятницкого, — посулил Целиков.
— Это уж, извиняюсь, сексуальное излишество. Один я… столько не выдержу, если коллектив бе-че не поможет.
— Вечно вы сачкуете, Виктор Харитонович, — укоризненно произнёс доктор. — Чуть что, так сразу и в кусты. Тоже мне, Казанова из-под Крыжопля! А у самого сто лет как на «пол шестого»…
