Мистер Хейвуд усмехнулся, покачал головой.
– Боже мой, Турнепс… Тернстайл, – театрально произнес он, – до тебя так ничего и не дошло, верно? У моряков Его Величества не бывает свободного времени. Если капитан решает, что ты ему сегодня не нужен, это вовсе не значит, что ты можешь бездельничать. Изволь найти себе работу! Изволь обратиться ко мне и спросить, что требуется сделать!
– А, – немного подумав, произнес я, – с этим правилом я знаком не был. Надо запомнить его на будущее, хотя, должен признаться, капитан почти не оставляет мне свободного времени. Он не выносит разлуки с теми, кого считает наиболее достойными его внимания.
Еще только произнося эту чушь, я пришел к заключению, что весь этот испортивший мне послеполуденные часы разговор состоялся исключительно по моей вине. Я должен был подыскать для себя укромное место, а не валяться там, где мог попасться на глаза любому паскуднику. Больше я такой ошибки не совершу.
– Ты нужен мне в питомнике, – сказал мистер Хейвуд, резко обрывая нашу дружескую беседу. – Будь любезен встряхнись и следуй за мной.
В недели, прошедшие после прибытия «Баунти» на остров, многие члены команды перекапывали неподалеку от нашей стоянки землю, отведенную под питомник хлебных деревьев. Рыхлили почву, перелопачивали ее и разбивали одну за другой опрятные, довольно длинные грядки. Днем или двумя раньше я от нечего делать заглянул туда, но постарался держаться подальше от грядок, чтобы меня не впрягли в работу. Капитан побеседовал с королем Тинаа, объяснил ему нашу задачу – сбор хлебных деревьев, – и король, выслушав некоторое количество подходящих к такому случаю льстивых заверений, с удовольствием разрешил забрать с острова все, что нам захочется. В конце концов, остров буквально зарос этими деревьями и, избавляясь от части их, ничем не рисковал. Однако, вопреки моим предположениям, план состоял не в том, чтобы просто собрать плоды хлебного дерева и нагрузить ими корабль; напротив, нам следовало вырастить из зрелых побегов как можно больше молодых растений, переместить эти саженцы в глиняные горшки, которые стояли неподалеку от капитанской каюты, затем доставить их в следующий наш пункт назначения, Вест-Индию, а оттуда вернуться домой.
– Если вы не против, сэр, я предпочел бы не делать этого, – сказал я, решив разговаривать с ним поучтивее, вдруг он меня в покое оставит. – Капитан может вернуться в любую минуту, и, если он от меня чего-то захочет, мне лучше быть рядом с ним.
– Капитан, – твердо объявил мистер Хейвуд, – не появится здесь до захода солнца. Все это время ты ему будешь не нужен. Он же не взял тебя с собой, так?
– Так, сэр, – согласился я. – Оставил нас обоих здесь.
– В таком случае ты свободен и можешь поработать в питомнике.
Я открыл было рот, собираясь выдать еще одну дерзкую шуточку, которая доставила бы мне двойное удовольствие – избавила от работы и разозлила его так, что у него черепушка лопнет, – но ничего придумать не смог и, не успев даже сообразить, какой нынче день недели, оказался в той части острова, где шла тяжелая работа.
Час спустя я так и продолжал возделывать землю вместе с девятью-десятью другими членами команды, руки мои протестовали против непривычной тяжести мотыги, жарко было до того, что я разделся, насколько позволяли приличия, однако ручка мотыги становилась тем не менее все более скольз кой от пота, которым я обливался. Если мне и предстояло размякнуть, как опасался капитан Блай, я затруднялся представить, когда это может случиться. Я и так-то был с самого начала пареньком тощим, а двенадцать месяцев на борту вытопили из моего тела весь жирок, и, клянусь, проводя пальцем по ребрам, я чувствовал, как он на них попрыгивает – пам-ба-бам. Зато я обзавелся мышцами, каких у меня в Портсмуте не было, и запасом сил, который и самого меня порой удивлял. В тот день бок о бок со мной потел мичман Джордж Стюарт, чья бледная кожа обгорела настолько, что я понимал – под вечер его ждет немалая боль, да он уже выглядел так, точно мог вот-вот свалиться без памяти. На наше счастье, у туземных девушек имелась странная смесь снадобий, они разминали ее в чашах и получали кашицу, которую под конец каждого дня втирали в кожу обожженных солнцем мужчин. Я подозревал, что мужчины только рады были обгорать, поскольку получали в результате уход столь интимный.
– Эй, Джордж Стюарт, – сказал я (возможно, в голове у меня совсем помутилось от зноя, иначе я нижеследующего предложения не сделал бы, даже в шутку). – Может, вышибем мотыгами мозги мистера Хейвуда и удерем отсюда, что скажете?
Мне хотелось насмешить его, да посильнее, но один взгляд на лицо Стюарта мигом убедил меня в том, что я допустил большую промашку. Он посмотрел на меня с тем презрением, какого я удостаивался лишь от членов экипажа, занимавших положение самое невысокое, – будучи слугой капитана, я не получил на судне официального ранга, а это означало, что и у низших из низших имелся кто-то, перед кем можно задирать нос, – и, покачав головой, вернулся к работе.
– Да я ничего такого в виду не имел, – поспешил сказать я. – Просто пошутил.
Что-то во мне сожалело о моих неосторожных словах, я почти надумал пространно объяснить, что ничего подобного не подразумевал, но тут все работавшие в питомнике выпрямились, побросали мотыги и устремили взгляды на запад, и я, посмотрев туда, увидел приближающуюся к нам четверку юных девушек, которые несли на головах большие сосуды. Поступь их была легка, казалось, они даже не замечали немалой тяжести своей ноши; я заподозрил, что девушки могут перейти на бег и все равно не расплескать ни капли. Всей одежды на них было – по полоске ткани на бедрах, прикрывающей срамные места, однако по прошествии первой нашей здешней недели склонность матросов посвистывать и плотоядно скалиться, глядя на женские титьки, как-то сошла на нет. Смотреть-то мы на них, конечно, смотрели по-прежнему, а я что ни день распалялся и напрягался чаще, чем находил полезным для здоровья, но в тот миг нас пуще всего интересовали кувшины на головах девушек, содержащие нечто куда более ценное, чем женские формы, ибо эти сосуды наполняла ледяная вода бившего неподалеку ключа.
Матросы побежали навстречу девушкам, и те опустили кувшины на землю, чтобы перелить воду в высокие чаши, которые стояли вдоль края питомника, и каждый из подбегавших спешил осушить свою и снова наполнить ее – столько раз, сколько удастся, прежде чем опустеют кувшины. Я немного замешкался и получил воду последним, и налила ее мне девушка, которая шла последней, не виденная мной прежде красавица моих примерно лет, ну, возможно, чуть старше. Я смотрел на нее и дивился тому, что мой пересохший рот может, оказывается, стать еще суше. Приняв от нее чашу, я воды не попробовал.
– Пей, – сказала она и улыбнулась мне, и ее зубы, такие белые по контрасту со смуглой кожей, мгновенно ослепили меня, и я подчинился ее приказу, как подчинился бы, потребуй она, чтобы я выдернул из-за пояса мистера Хейвуда нож и раскроил себе горло от уха до уха. Воду я проглотил одним торопливым глотком, чувствуя, как она стекает в живот, наполняя меня упоительной прохладой, и попросил налить еще, что девушка и сделала, рассмеявшись. Только на этот раз она лила воду, склонив голову, но подняв на меня глаза, вникая взором в мои и улыбаясь.
Давайте-ка я объяснюсь прямо, избавлю вас от пышных фраз. Девушку звали Кайкала, что означает «вся прохлада моря и весь жар солнца», и в те мгновения я влюбился в нее. Оказался в ее власти. Любые звуки, какие издавались вокруг матросами, обратились для меня в мертвую тишь, я вернулся к жизни лишь после того, как мистер Хейвуд, паскудник, подошел, взял ее за руку и увел.
– Эй, гляньте-ка на Турнепса, – воскликнул Джон Холлетт, юнец почти одних со мной лет. – Бедняга совсем ополоумел.
Тут уж я поозирался и увидел, что все глазеют на меня, кто весело, кто со скукой. Я тряхнул головой и вернулся к моей мотыге, но почти ничего больше о тех рабочих часах не помню, потому что мысли мои блуждали неведомо где, в стране, которую я никогда не посещал, в местах, которые желал назвать своим домом.
