Я не могу выразить, как обрадовала меня такая находка. Эта книга, которая только что вышла в Венеции, без сомнения, принадлежала моей соседке, значит, она знает итальянский и, следовательно, когда мы увидимся с ней, если только мы когда-нибудь увидимся, у нас найдется общий язык, на котором мы можем разговаривать. Впрочем, «I Sepolcri» была и для грека книгой национальной, потому что автор родился на Корфу, и сетования его о памятниках могли относиться к унижению Греции точно так же, как и к падению Италии.
Я пробыл с час в этом гроте, то прочитывая несколько стихов вдохновенного поэта, то любуясь морем, которое, подобно синему озеру, было испещрено белыми парусами, то посматривая на пастуха, который, опершись на суковатую палку, выглядел как идиллический пастушок и наблюдал за своим стадом, бродившим по противоположному склону горы. Но что бы ни привлекало мои взоры, на чем бы ни останавливалась моя мысль, а сердце мое устремлялось к хорошенькой ручке, которая и загоняла горлиц.
Наконец я спрятал книгу за пазуху и свистнул, чтобы позвать Претли, как делал конюх. Как будто из благодарности за доверие, которое я оказал ей, она сразу же подбежала и протянула голову, чтобы я взнуздал ее. Часа через два она уже была в своем стойле, а я – у окна, где провел целый день, за исключением только времени обеда, который показался мне ужасно длинным, но жестокая соседка ни малейшим знаком не обличала своего существования.
Вечером я услышал в комнате Фортуната те же звуки, что и накануне. За несколько минут перед тем я с досады отошел от окна и сел читать; видно, соседки мои в это время перешли через двор. Я снова возвратился на свое место с намерением непременно дождаться их. И точно, они в то же самое время, как вчера, прошли в павильон, по-прежнему закутанные и таинственные, только мне показалось, что одна из них, поменьше ростом, два раза оглянулась в мою сторону.
На другой день я отправился в деревню, которую видел только однажды, когда мы прибыли на остров. Я вошел в лавку и, чтобы придать купцу словоохотливости, купил у него небольшой кусок шелковой ткани. Он говорил по-франкски, то есть на испорченном итальянском наречии, и потому мы друг друга кое-как понимали. Я спросил его, кто живет у Константина в павильоне. Он сказал, что это его дочери, старшую зовут Стефаной, а младшую Фатиницей; старшая повыше, младшая пониже. Следовательно, это Фатиница два раза на меня оглядывалась. Это меня обрадовало, в имени Фатиницы было что-то странное и милое, и мне весело было повторять его.
Купец прибавил, что одна из дочерей выходит замуж, я с беспокойством спросил, которая, но он больше ничего не мог сказать мне, знал только, что жених – сын богатого купца, торгующего шелковыми товарами, и что его зовут Христо Панайоти. Он не знал, на которой из сестер Панайоти женится, да и сам жених, вероятно, тоже. Я просил его объяснить мне это незнание, довольно странное в женихе, которого дело должно касаться близко, и купец рассказал мне, что греки, так же как турки, почти никогда не видят невест до самой свадьбы. Они зачастую полагаются в выборе невесты на старух, которые видели ее в доме родителей или в бане и ручаются за ее красоту и доброе поведение. Христо Панайоти поступил точно так же и, зная, что у Константина две хорошенькие дочери, просил руки одной из них, предоставив отцу выдать любую: при этом ему было все равно, потому что он ни той, ни другой не видел.
Это меня нисколько не успокоило. Ведь могло случиться, что Константин вздумает выдать замуж младшую дочь перед старшей, потому что правá первородства на Востоке совсем не уважаются, а я чувствовал – хотя это и странно, – что был бы в отчаянии, если бы Фатиница вышла замуж. Это, конечно, может показаться сумасбродством, потому что я тоже никогда не видывал ее лица, а она даже, может быть, не знала, что я существую на свете. Однако же это сущая правда: я чувствовал ревность, как будто точно был влюблен.
Больше мне не о чем было спрашивать, я расплатился и вышел. Хорошенькая девочка лет двенадцати или четырнадцати, которая долго любовалась на сокровища, разложенные в магазине, пошла за мной. С алчным желанием и простодушным удивлением она посматривала на шелковую материю, которую я нес в руках, и твердила на франкском наречии: Bella, bella, bellissima. Мне вздумалось осчастливить бедняжку. Я не знал, что мне делать со своей покупкой, и спросил девочку, не хочет ли она взять ее. Она улыбнулась и, сомневаясь, покачала головой. Я положил материю к ней на руки и пошел к дому Константина. Отойдя уже довольно далеко, я остановился и увидел, что девочка все еще стоит на том же месте вне себя от удивления, не веря глазам своим.
В этот вечер я уже не слыхал гуслей. Фортунат до того поправился, что мог сойти вниз, и потому уже не Стефана и Фатиница пришли к брату, а Константин и Фортунат пошли к ним. Я видел, как они прошли через двор, и догадался, что с тех пор буду лишен и последнего счастья, не увижу даже и покрывала моих хорошеньких соседок. Ясно было, что они выходили, против обыкновения греческих женщин, из своего гинекея только потому, что Фортунат не мог быть у них, но поскольку теперь он выздоровел, то им и не было никакой причины нарушать таким образом принятые обычаи, особенно когда у них в доме живет чужой.
На другой день не было ничего нового. Я с утра до ночи стоял у окна и не видел никого, кроме голубей, которые летали по двору. Я посыпал крошек на окно. Заметив мое доброе намерение, горлицы сели на подоконницу, но, когда я хотел взять их, они спорхнули и уже назад не прилетели, как я их ни заманивал.
В следующие дни тоже не было никаких происшествий. Константин и Фортунат хорошо обходились со мной: один как с сыном, другой как с братом, но никогда не говорили о прочих членах своего семейства. Два или три раза был у них молодой человек, очень видный собой и в богатом, чрезвычайно живописном костюме. Я спросил, кто это, и мне сказали, что это Христо Панайоти.
Я применял возможные средства, чтобы увидеть хоть кончик покрывала Фатиницы, но ни одно из них не удалось, ходил в деревню, чтобы опять поговорить с купцом, но он не знал ничего нового. Встретил я свою маленькую приятельницу, она гордо прохаживалась по улицам Кеа в платье из ткани, которое я подарил ей, я разменял гиней на венецианские цехины и дал ей два, чтобы довершить ее наряд. Она сразу же проткнула их и прицепила на виски и косы, которые висели по плечам ее. Потом я, по обыкновению, возвратился к своему окну, а окна Фатиницы все по-прежнему были закрыты несносными решетками.
Я уже начал приходить в отчаяние, но однажды вечером Константин вошел в мою комнату и без дальних приготовлений сказал мне, что одна из дочерей его больна и что он на другой день поведет меня к ней. К счастью, в комнате было довольно темно, и он не мог заметить волнения, которое произвела во мне эта неожиданная весть. Сделав усилие, чтобы голос мой не дрожал, я отвечал, что всегда готов к его услугам, и сказал это тоном, в котором он, конечно, не разобрал ничего, кроме обыкновенного участия. Я спросил, не опасно ли больна дочь его, но он отвечал, что она только чувствует себя слегка нездоровой.
Я во всю ночь глаз не смыкал, раз двадцать вставал с дивана, подходил к окну посмотреть, не рассветает ли, и двадцать раз снова укладывался на диван, напрасно стараясь утихомирить свое волнение и заснуть. Наконец первые лучи солнца пробрались сквозь, решетку, давно желанный день наступил.
Я начал одеваться. Гардероб мой был небогат: только две пары платья, которые я купил в Стамбуле. Я достал народное: ливанский костюм из лилового сукна с серебряными вышивками. Я не знал, что мне надеть на голову: тюрбан из белой кисеи, который обхватывает все лицо, проходя под подбородком, или красную шапочку с длинной шелковой кистью, но поскольку у меня были довольно красивые светло-русые волосы, которые сами собой вились, то я решился надеть шапочку. Надо, однако же, признаться, что я принял это важное решение после довольно продолжительного размышления, которое сделало бы честь любой кокетке. В восемь часов пришел за мной Константин. Я прождал его ровно три часа.
