Константин проводил меня до самой моей комнаты и все просил извинить Фатиницу, а я, право, и не думал на нее сердиться. Эта робость, стыдливость, чуждая нашим западным женщинам, казалась мне совсем не недостатком, а изумительной прелестью. Это придало нашему первому свиданию такую странность, что я, кажется, во всю жизнь свою не забуду ни малейшей из его подробностей. И точно, теперь уже прошло лет двадцать пять с тех пор, как я первый раз вошел в ее комнату, но мне стоит только закрыть глаза, и я снова вижу, как она лежит на своих подушках, вижу ее золотую шапочку, ее длинные волосы, унизанные золотыми монетами, ожерелье, шелковый корсаж, кашемировый кушак, широкие вышитые шальвары, маленькие беленькие ножки и обворожительные ручки, мне кажется, что стоит только протянуть руки, чтобы обнять ее.
Глава XXVII
Я не в состоянии рассказать, что происходило со мной весь этот день. Как только я вернулся в свою комнату, горлицы вылезли из-под решетки и начали летать вокруг моего окна. В первой рождающейся любви все исполнено таинственной значительности: мне казалось, что горлицы посланы Фатиницей, и сердце мое трепетало от радости.
После обеда я взял книгу Уго-Фосколо, пошел в конюшню, сам оседлал Претли и пустил ее идти куда хочет, а она повезла меня прямо в грот, в который на другой день должна была приехать Фатиница.
Я провел там два часа в сладостных мечтах, целовал страницы, до которых дотрагивались ее пальчики, где бродили глаза ее, мне казалось, что, открыв снова эту книгу, она увидит на ней мои поцелуи. Уезжая, я оставил книгу на том самом месте, где нашел ее, и заложил цветами дрока страницу, которую читал.
Я вернулся домой уже под вечер, но мне не сиделось в комнате, все хотелось подышать свежим воздухом. Я снова обошел стены сада. Теперь они уже казались мне совсем не такими высокими, и мне пришло в голову, что если бы была веревочная лестница, то не трудно было бы перелезть через них. Я всю ночь не спал, впрочем, уже не в первый раз. Но есть сладостные грезы наяву, которые лучше крепкого сна восстанавливают силы человека.
На другой день в восемь часов Константин опять пришел за мной, чтобы идти вместе к Фатинице. Я, как и вчера, был совсем готов, я не ждал его, но надеялся, что он придет. Мы сразу же пошли в павильон.
Отворив дверь комнаты Фатиницы, я было остановился в недоумении. Они были тут обе со Стефаной, и обе совершенно одинаково одеты. Обе лежали, облокотившись на подушки, в этом положении по росту распознать нельзя, а лица их были закрыты, и потому даже Константин, по-видимому, не мог сразу же различить их. Однако же по блеску глаз сквозь отверстия маски я угадал, которая из них Фатиница, и прямо подошел к ней.
– Каково вы себя чувствуете? – спросил я.
– Лучше.
– Дайте мне вашу ручку.
Она протянула мне ее без всяких затруднений и не прикрывая ни шелковой материей, ни газом. Видно было, что Константин говорил с ней и что увещания его подействовали. Я не нашел никакой перемены в состоянии ее здоровья: пульс был таким же сильным и неровным, как и накануне.
– Вы говорите, что вам лучше, а мне кажется, что вам хуже, – сказал я. – Вам непременно надо прогуляться верхом: горный воздух и свежесть леса вам помогут.
– Я буду делать все, что вы велите, батюшка сказал мне, что он на время моей болезни передал вам все права свои надо мной.
– Поэтому-то вы и хотели сейчас меня обмануть, уверяя, что вам лучше?
– Я не обманывала вас, а говорила то, что чувствую. Мне, право, сегодня лучше: голова у меня не так уже болит, и я дышу свободнее.
То же самое чувствовал и я, видно, у нас была одна и та же болезнь.
– Если вам лучше, то надо продолжать то же лечение, пока вы совсем не оправитесь. Между тем, – продолжал я, обращаясь к Константину и говоря с печальным видом, составлявшим совершенную противоположность с доброй вестью, которую я сообщал ему, – между тем могу вас уверить, что болезнь не опасна и скоро пройдет.
Фатиница вздохнула. Я встал, чтобы уйти.
– Не уходите так скоро, – сказал Константин, – я говорил Фатинице, что вы мастер играть на гуслях, и ей очень хочется послушать, как вы играете.
Разумеется, я не заставил дам просить себя. Что мне было до предлога! Лишь бы только подольше оставаться у Фатиницы. Я взял висевшие на стене прекрасные гусли, отделанные золотом и перламутром, и сделал несколько аккордов, чтобы вспомнить что-нибудь. Мне пришла в голову сицилийская песня, которую певали матросы «Прекрасной Левантийки» и которую я положил на ноты. Вот она: только, разумеется, в прозе она теряет всю свою прелесть.
«Пора, пора! Якорь поднимается, корабль уходит от берега, но серый парус висит вдоль мачты, ветер замирает, волны сглаживаются, и ни малейшее дуновение не рябит зеркальной поверхности безбрежного озера. Мы едва движемся на веслах, капитан спит на своей койке, а экипаж поет песни, но я не могу петь вместе с ними. Та, которую люблю я больше души, лежит при смерти. Я сорвал на берегу полевой цветок, он бледен, как лицо моей милой. Сорванный цветок всегда хиреет и засыхает. Так умрет и та, которая день и ночь меня призывает. Бедняжка! Она только и жила моей любовью».
Я пел с таким чувством, что при последнем куплете Фатиница приподняла свое покрывало, и я увидел нижнюю часть лица ее, нежную и пушистую, как персик. Я встал, чтобы уйти, но Фатиница сказала:
– Дайте мне!
– Что такое?
– Песню.
– Хорошо, я спишу вам ноты.
– И слова.
– И слова тоже.
– Мне уже, кажется, лучше, я сразу же поеду верхом.
Я поклонился, и мы с Константином ушли.
– Она девочка очень избалованная, – сказал мне Константин, – она думает, будто все должны делать, что она хочет, и сердится, если не исполняют ее прихотей. Мать-покойница ее избаловала, а потом и я тоже. Вы видите, что я довольно странный пират.
– Говорят, что в порабощенных народах законам не покоряются именно люди с самым могущественным и благородным характером, но, признаюсь вам, я до сих пор этому не верил.
– О, не надо судить по мне и обо всех моих собратьях, – сказал, смеясь, Константин, – я поклялся в вечной ненависти только к туркам. Случается, что я нападаю на какое-нибудь несчастное судно, которое встретится мне на пути, как, например, на «Прекрасную Левантийку», но только тогда, когда кампания была плоха и я не хочу вернуться домой с пустыми руками, чтобы экипаж не роптал. Зато, вы видите, я царь на этом острове, а когда день, назначенный пророчеством, настанет, все до одного пойдут, куда бы я ни повел их, крепость, с помощью Пресвятой Богородицы, оборонят и женщины.
– И верно, в таком случае, – сказал я, смеясь, – вы назначите генералами Стефану и Фатиницу.
– Не смейтесь, – отвечал Константин, – моя Стефана – Минерва, которая в случае нужды вполне может, как Паллада, надеть шлем и латы, а Фатиницу я скорее сделаю капитаном какой-нибудь небольшой бригантины.
– Вы счастливый отец.
– Да, в моем несчастье Бог благословил меня детьми. Зато, когда я с моими дочерьми и с Фортунатом, я все забываю, и свое ремесло, и турок, и обещанную будущность, которая все еще не наступает.
– Но вы теперь же расстаетесь с одной из них?
– Нет, потому что Христо Панайоти живет здесь, на острове.
– А позвольте вас спросить, скоро ли свадьба?
– Через неделю или дней через десять. Греческая свадьба будет для вас очень любопытна.
– А разве я увижу ее?
– Да разве вы нам чужой?
– Я сделался вашим потому только, что ранил вашего сына.
– И сами его вылечили.
– Но как же женщины могут обедать с гостями, когда им запрещено снимать покрывало?
– О, в важных случаях они его снимают, впрочем, они и носят покрывала не потому, чтобы мы, мужчины, принуждали их к этому из ревности, но больше по привычке, а отчасти и из кокетства. Дурные очень рады прятаться под покрывалом, а хорошенькие всегда найдут возможность показать свое лицо. Вы едете с нами гулять?
