Блад, удивлённый и обрадованный явной симпатией и предупредительностью судьи, выразил согласие, чтобы его судили бог и страна[13]. Вслед за этим клерк, помолившись богу и попросив его помочь вынести справедливый приговор, вызвал Эндрью Бэйнса, приказал ему поднять руку и ответить на обвинение. От Бэйнса, признавшего себя невиновным, клерк перешёл к Питту, и последний дерзко признал свою вину. Верховный судья оживился.
— Ну, вот так будет лучше, — сказал он, и его коллеги в пурпурных мантиях послушно закивали головами. — Если бы все упрямились, как вот эти несомненные бунтовщики, заслуживающие казни, — и он слабым жестом руки указал на Блада и Бэйнса, — мы никогда бы не закончили наше дело.
Зловещее замечание судьи заставило всех присутствующих содрогнуться. После этого поднялся Полликсфен. Многословно изложив существо дела, по которому обвинялись все трое подсудимых, он перешёл к обвинению Питера Блада, дело которого разбиралось первым.
Единственным свидетелем обвинения был капитан Гобарт. Он живо обрисовал обстановку, в которой он нашёл и арестовал трёх подсудимых вместе с лордом Гилдоем. Согласно приказу своего полковника, капитан обязан был повесить Питта на месте, если бы этому не помешала ложь подсудимого Блада, который заявил, что Питт является пэром и лицом, заслуживающим внимания.
По окончании показаний капитана лорд Джефрейс посмотрел на Питера Блада:
— Есть ли у вас какие-либо вопросы к свидетелю?
— Никаких вопросов у меня нет, ваша честь. Он правильно изложил то, что произошло.
— Рад слышать, что вы не прибегаете к увёрткам, обычным для людей вашего типа. Должен сказать, что никакие увиливания вам здесь и не помогли бы. В конце концов, мы всегда добьёмся правды. Можете не сомневаться.
Бэйнс и Питт, в свою очередь, подтвердили правильность показаний капитана. Верховный судья, вздохнув с облегчением, заявил:
— Ну, если всё ясно, так, ради бога, не будем тянуть, ибо у нас ещё много дел. — Сейчас уже в его голосе не осталось и признаков мягкости. — Я полагаю, господин Полликсфен, что, коль скоро факт подлой измены этих трёх мерзавцев установлен и, более того, признан ими самими, говорить больше не о чем.
Но тут прозвучал твёрдый и почти насмешливый голос Питера Блада:
— Если вам будет угодно выслушать, то говорить есть о чём.
Верховный судья взглянул на Блада с величайшим изумлением, поражённый его дерзостью, но затем изумление его сменилось гневом. На неестественно красных губах появилась неприятная, жёсткая улыбка, исказившая его лицо.
— Что ещё тебе нужно, подлец? Ты опять будешь отнимать у нас время своими бесполезными увёртками?
— Я бы хотел, чтобы ваша честь и господа присяжные заседатели выслушали, как это вы мне обещали, что я скажу в свою защиту.
— Ну что же… Послушаем… — Резкий голос верховного судьи внезапно сорвался и стал глухим. Фигура судьи скорчилась. Своей белой рукой с набухшими синими венами он достал носовой платок и прижал его к губам. Питер Блад понял как врач, что Джефрейс испытывает сейчас приступ боли, вызванной разрушающей его болезнью. Но судья, пересилив боль, продолжал: — Говори! Хотя что ещё можно сказать в свою защиту после того, как во всём признался?
— Вы сами об этом будете судить, ваша честь.
— Для этого я сюда и прислан.
— Прошу и вас, господа, — обратился Блад к членам суда, которые беспокойно задвигались под уверенным взглядом его светло-синих глаз.
Присяжные заседатели смертельно боялись Джефрейса, ибо он вёл себя с ними так, будто они сами были подсудимыми, обвиняемыми в измене.
Питер Блад смело вышел вперёд… Он держался прямо и уверенно, но лицо его было мрачно.
— Капитан Гобарт в самом деле нашёл меня в усадьбе Оглторп, — сказал Блад спокойно, — однако он умолчал о том, что я там делал.
— Ну, а что же ты должен был делать там в компании бунтовщиков, чья вина уже доказана?
— Именно это я и прошу разрешить мне сказать.
— Говори, но только короче. Если мне придётся выслушать всё, что здесь захотят болтать собаки-предатели, нам нужно будет заседать до весны.
— Я был там, ваша честь, для того, чтобы врачевать раны лорда Гилдоя.
— Что такое? Ты хочешь сказать нам, что ты доктор?
— Да, я окончил Тринити-колледж в Дублине.
— Боже милосердный! — вскричал Джефрейс, в голосе которого вновь зазвучала сила. — Поглядите на этого мерзавца! — обратился он к членам суда. — Ведь свидетель показал, что несколько лет назад встречал его в Танжере как офицера французской армии. Вы слышали и признание самого подсудимого о том, что показания свидетеля правильны.
— Я признаю это и сейчас. Но вместе с тем правильно также и то, что сказал я. Несколько лет мне пришлось быть солдатом, но раньше я был врачом и с января этого года, обосновавшись в Бриджуотере, вернулся к своей профессии доктора, что может подтвердить сотня свидетелей.
— Не хватало ещё тратить на это время! Я вынесу приговор на основании твоих же собственных слов, подлец! Ещё раз спрашиваю: как ты, выдающий себя за врача, мирно занимавшегося практикой в Бриджуотере, оказался в армии Монмута?
— Я никогда не был в этой армии. Ни один свидетель не показал этого и, осмеливаюсь утверждать, не покажет. Я не сочувствовал целям восстания и считал эту авантюру сумасшествием. С вашего разрешения, хочу спросить у вас: что мог делать я, католик, в армии протестантов?
— Католик? — мрачно переспросил судья, взглянув на него. — Ты — хныкающий ханжа-протестант! Должен сказать тебе, молодой человек, что я носом чую протестанта за сорок миль.
— В таком случае, удивляюсь, почему вы, обладая столь чувствительным носом, не можете узнать католика на расстоянии четырёх шагов.
С галерей послышался смех, немедленно умолкший после направленных туда свирепых взглядов судьи и криков судебного пристава.
Подняв изящную, белую руку, всё ещё сжимавшую носовой платок, и подчёркивая каждое слово угрожающим покачиванием указательного пальца, Джефрейс сказал:
— Вопрос о твоей религии, мой друг, мы обсуждать не будем. Однако запомни, что я тебе скажу: никакая религия не может оправдать ложь. У тебя есть бессмертная душа. Подумай об этом, а также о том, что всемогущий бог, перед судом которого и ты, и мы, и все люди предстанем в день великого судилища, накажет тебя за малейшую ложь и бросит в бездну, полную огня и кипящей серы. Бога нельзя обмануть! Помни об этом всегда. А сейчас скажи: как случилось, что тебя захватили вместе с бунтовщиками?
Питер Блад с изумлением и ужасом взглянул на судью:
— В то утро, ваша честь, меня вызвали к раненому лорду Гилдою. По долгу профессии я считал своей обязанностью оказать ему помощь.
— Своей обязанностью? — И судья с побелевшим лицом, перекошенным усмешкой, гневно взглянул на Блада. Затем, овладев собой, Джефрейс глубоко вздохнул и с прежней мягкостью сказал: — О, мой бог! Нельзя же так испытывать наше терпение. Ну хорошо. Скажите, кто вас вызывал?
— Находящийся здесь Питт. Он может подтвердить мои слова.
— Ага! Подтвердит Питт, уже сознавшийся в своей измене. И это — ваш свидетель?
— Здесь находится и Эндрью Бэйнс. Он скажет то же самое.
— Дорогому Бэйнсу ещё предстоит самому ответить за свои прегрешения. Полагаю, он будет очень занят, спасая свою собственную шею от верёвки. Так, так! И это все ваши свидетели?
— Почему же все, ваша честь? Можно вызвать из Бриджуотера и других свидетелей, которые видели, как я уезжал вместе с Питтом на крупе, его лошади.
— О, в этом не будет необходимости, — улыбнулся верховный судья. — Я не намерен тратить на вас время. Скажите мне только одно: когда Питт, как вы утверждаете, явился за вами, знали ли вы, что он был сторонником Монмута, в чём он уже здесь сознался?
— Да, ваша честь, я знал об этом.
— Вы знали! Ага! — И верховный судья грозно посмотрел на присяжных заседателей, съёжившихся от страха. — И всё же, несмотря на это, вы поехали с ним?
— Да, я считал святым долгом оказать помощь раненому человеку.
— Ты называешь это святым долгом, мерзавец?! — заорал судья. — Боже милосердный! Твой святой долг, подлец, служить королю и богу! Но не будем говорить об этом. Сказал ли вам этот Питт, кому именно нужна была ваша помощь?
— Да, лорду Гилдою.
— А знали ли вы, что лорд Гилдой был ранен в сражении и на чьей стороне он сражался?
— Да, знал.
— И тем не менее, будучи, как вы нас пытаетесь убедить, лояльным подданным нашего короля, вы отправились к Гилдою?
На мгновение Питер Блад потерял терпение.
— Меня занимали его раны, а не его политические взгляды! — сказал он резко.
На галереях и даже среди присяжных заседателей раздался одобрительный шёпот, который лишь усилил ярость верховного судьи.
