Коровин именно здесь нашел серебристую гамму, которую так долго искал. Приглядись, здесь нет черного цвета. Черный цвет — неживой, и его здесь нет.
Краем уха слушая друга, Федор смотрел в сиреневую даль на мягкую линию сопок. Где-то там, за горизонтом, днем и ночью пасутся несметные стада оленей, живут в чумах ненцы. Там можно идти без конца и края в голубоватом свечении тундры, хрустеть ломким на морозе мхом среди безмолвия и беспредельности.
— Ты заметил, — продолжал Толик, — что больше всего впечатляют картины, на которых нет буйства красок. У Левитана, Саврасова такие картины... В неярких тонах есть что-то потаенное, за душу берущее. Я не могу долго смотреть на полотно, с которого на меня обрушивается целый каскад красок. Все это кричит, перебивает друг друга, лезет в глаза. А у левитановского "Омута" могу простоять сутки. А когда в Третьяковке увидел "Над вечным покоем", плакал. Народ кругом, и неудобно — и, понимаешь, удержаться не могу.
Толик виновато улыбнулся и надолго замолчал.
Федор понимал. Он хорошо знал эту картину. Небывалая тишина на полотне, и впечатление такое, будто летишь в этом безмолвии над огромной и прекрасной землей. Летишь — и щемит сердце от беспредельного разлива реки, от необъятного неба, от чувства, что вот она, твоя земля, твоя Родина... В картине есть многое, что напоминает Север, его бескрайность, покой и потаенность. И название такое — "Над вечным покоем"...
— Вот не решил еще, куда идти, — прервал мысли Федора Толик, — в академию живописи или в университет. У меня все как-то не твердо. Я, наверное, человек без позвоночника, только хорда, как у рыбы.
— Я тоже, — отозвался Федор. — Хотя позвоночник вроде и прощупывается. В летчики не попал, водолаз из меня, Макуха говорит, липовый. Скорей бы победа, да учиться пойти. Или в авиационный, или в металлургический. Сам не знаю. Отец сманивает в металлургию. На заводе бывал?
— Нет.
— В нашем городе завод большой — заблудиться можно. Отец сталь варит. Говорит, и мое место у мартена.
— Смотри, смотри, тюлень! — перебил Толик.
Над водой, будто отрезанная стальной поверхностью, торчала полированная голова тюленя, удивительно похожая на собачью.
— Вон еще!
Пофыркивая, тюлени смотрели на катер, потом, как по команде, скрылись в воде.
— Помнишь, на Байкале тюлененка поймали? — спросил Федор.
— Нерпу, — поправил Толик.
— Все равно тюлень. Если б не Женька, поглядели бы и отпустили, а тот взял и пристукнул.
— Случайно, говорил.
— Может, — раздумчиво сказал Федор. И, возвращаясь к прерванному разговору, тронул Толика за рукав: — Пойдем в школу, а?
— В какую? — не понял Толик.
— В вечернюю. В Мурманске. Десятый класс закончим, потом на заочное в институт. После войны на стационаре доучимся.
—Идея, черт возьми! — загорелся Толик.
Федор часто думал, что ждет его после войны. Вернее, знал, что ждет: учеба. Но это простое дело, которым он только и занимался до службы, казалось теперь нереальным. Неужели можно будет ходить с учебниками, сидеть и слушать лекции, готовить домашние задания?..
Странно...
Не надо будет спускаться под воду, не будут болеть плечи от металлической "манишки", забудется сложный запах водолазного скафандра: запах резины, спирта, морской воды, металла и пота. Странно...
— Эй, студенты! — Из кубрика высунулось рябое лицо Степана. — Рубашки проверили?
— Пойду, у меня рукавица пропускает. А насчет школы — пожалуйста, обеими руками. — Толик встал, шутливо откланялся: — Оревуар!
— Катись!
— Какая невоспитанность! — притворно вздохнул Толик уходя.
Изменился Толик. В движениях появилась уверенность человека, познавшего почем фунт лиха, исчезла детская наивность.
Федор снова вспомнил Байкал, как шептал Толик ночью перед первым спуском в воду:
Боюсь, Федя. Как подумаю: завтра в воду, так... тошнит. Будто объелся.
Боюсь, Федя. Не дрейфь! У берега неглубоко, Боюсь, Федя. успокаивал Федор, хотя у самого сосало под ложечкой.
Боюсь, Федя. Выбросит — перепонки лопнут.
— Это с большой глубины, — неуверенно отговаривал Федор.
— И малой хватит, если насморк. А у меня хронический. Мама всегда говорила: "С таким носом неприлично находиться в обществе", — тяжело вздыхал Толик. — Нижний брас слабо затянут: не достану до золотника — выбросит.
— Дрыхни ты! Тоску наводишь.
Толик затих, а Федор до утра не сомкнул глаз.
Наутро осенний Байкал угрюмо катил холодные, с металлическим отливом волны.
С пирса спускались сразу несколько водолазов.
Федор засунул ноги в резиновый ворот водолазной рубашки и натянул ее до колен. Подошли четверо ребят и под дружную команду "Раз, два, три!" надернули на Федора водолазную рубашку, растянув ее резиновый ворот с четырех сторон. Теперь ворот оказался на шее. Потом накинули на пояс петлю пенькового сигнала и затянули.
— Водолаз номер один, на калоши! — прозвучала команда.
Федор всунул ноги в калоши со свинцовой подошвой толщиной в дюйм. На плечи надели металлическую "манишку", а к ней прицепили свинцовые грузы, в два пуда весом. Федор покачнулся под этими "медалями".
— Водолаз номер один, на трап!
Федор хотел шагнуть — и чуть не упал: ноги как пристыли. Еле отрывая от настила калоши — по шестнадцать килограммов каждая! — Федор с трудом перекинул ноги на трап и грузно спустился на несколько ступенек. Уцепился за поручни. Острвм осколком вошел в сердце страх.
"Надеть шлем!" — команда.
Голову накрыли медным круглым шлемом, прикрутили его гайками к "манишке", и стал Федор походить на фантастического марсианина. Сзади в щиток била тугая струя воздуха, шипела, обтекая голову.
Щелкнул в шлеме телефон. Голос Степана:
— Водолаз номер один, как чувствуешь себя?
— Хорошо.
А сердце холодит тревога: "Что там, внизу?"
— Как воздух?
— Хорош.
А дума все та же: "Что внизу?"
— Проверить золотник!
Федор ударил головой кнопку выпускного клапана в шлеме, тот упруго клацнул.
— Хорош золотник!
— Закрыть иллюминатор! — приказал Степан.
Перед носом завертелось толстое круглое окошечко — передний иллюминатор. "Все!" Сердце стукнуло с перебоем.
По шлему легонько шлепнули: "Пошел на грунт!"
"Пошел на грунт!" Сколько раз потом слышал эту
