— Это не «голландец», приятель: всего лишь китобой, слава Богу.
По другую сторону двери, Стивен сказал Хирепату:
— Так. Это должно успокоить его. Положи воронку и пойдем со мной. Выпьем чаю в моей каюте. Мы однозначно его заслужили.
Хирепат пошел вместе с ним, но надолго не задержался, и чай пить не стал.
— У меня много работы, — сообщил он, пряча глаза от Стивена, и попросил извинить.
«Бедняга Майкл Хирепат», — написал Стивен в своем дневнике, — «он сильно страдает. Я слишком хорошо знаю, когда берут в оборот, чтобы ошибаться, и делает это решительная женщина. Возможно, мне следует дать ему немного лауданума, чтобы он продержался до Мыса».
Поскольку экипаж китобоя был защищен от насильственной вербовки, он не отказался поболтать с британским военным кораблем. «Три брата», направляется из устья Темзы в Южные моря», — так было сообщено в ответ на вопрос: «Что за корабль?» «Прямо с Мыса и не видели ни единого паруса с тех пор, как покинули Фолс-бей».
— Поднимайтесь на борт, раздавим бутылочку, — прокричал Джек сквозь ветер и вздымающиеся серые волны.
Слова китобоя пролили бальзам ему на душу и покончили с затянувшимися, почти суеверными сомнениями, заставлявшими его постоянно искать белое пятнышко на горизонте с наветренной стороны, что, несмотря на все его расчеты, означало бы дьявольский «Ваакзамхейд». Cтало притчей во языцех, что у китобоев самые острые глаза среди моряков: их средства к существованию зависят от того, заметят ли они далекий фонтан из дыхала, причем зачастую — в бушующем бескрайнем море, накрытом облаками. В их вороньих гнездах всегда находились матросы, с непрестанным рвением разглядывающие морскую гладь. Ни малейшая вспышка марселей не смогла бы ускользнуть от них ни днем, ни в эти лунные ночи.
Явился капитан «Трех братьев», раздавил бутылочку, поговорил о преследовании китов в этих, в основном, малоизвестных водах. Китобой эти воды знал, как и большая часть команды, проделав три экспедиции, и дал Джеку довольно ценную информацию о Южной Георгии, исправив его карту якорных стоянок на этом отдаленном, негостеприимном острове, если «Леопард» вдруг очутится на 54′ ю.ш., 37′ з. д, и о некоторых других кусочках суши в огромном и безбрежном южном океане. Но по мере того, как полные бутылки сменялись пустыми, его рассуждения становились бредовыми — он говорил об огромном континенте, что должен лежать вокруг полюса, золоте, несомненно, там имеющемся, и как он заменит свой балласт золотоносной рудой. Моряки редко чувствуют, что исполнили свой долг, если их гости остались трезвыми, но Джек остался совершенно доволен, когда увидел, как капитан китобоя спрыгнул в шлюпку. Он пожелал «Трем братьям» доброго пути и благополучного возвращения и проложил свой курс на Мыс: «Леопард» держался к ветру в полный бакштаг левого борта — превосходная позиция — белая пена долетала аж до шкафута — и помчался на север под нижними парусами и зарифленными марселями. Палуба накренилась как умеренно покатая крыша, и руслени с подветренной стороны погрузились в пену, отбрасываемую носовым буруном. Корабль поджидала скверная погода, потому как впереди нависала низкая пелена облаков, рассекаемая дождевыми шквалами и подсвечиваемая из своей толщи сполохами молний. Было жутко холодно, а от брызг, летящих сквозь изгиб грота через палубу, лицо капитана оставалось постоянно мокрым. Но Джеку было тепло: не только из-за уютного плаща, пропитанного китовым жиром, и бушлата, но и жара внутреннего удовлетворения. Он продолжил своё хождение взад-вперед, считая число поворотов на пальцах рук, заложенных за спиной. После тысячи он спустится вниз. При каждом повороте он смотрел на небо и на море: пятнистое небо, бело-голубое к югу и со стальным блеском по дальней кромке, высокие серые кручи, предвещающие шторм на западе, темноту на севере и востоке, и, конечно, мраморное море, хотя и совершенно разных оттенков: от умеренного синего через все оттенки сизо-серого до черного, и с прожилками белого, что не имело никакого отношения к небу, но к неспокойному морю и пене прошедших штормов.
Длинная, довольно тяжелая зыбь в размеренном темпе поднимала и опускала корабль так, что иногда горизонт казался не далее, чем в трех милях, а иногда Джек видел бескрайний простор холодного, штормового океана, бесконечные мили пустыни, в котором чувствовал себя как дома. В голове крутились мысли, связанные с несчастным штурманом: его записи оказались безнадежно запутанными и уже много недель заброшенными. Одной из обязанностей Ларкина являлся учет питьевой воды на «Леопарде», но из неразборчивых, бессистемных заметок Джек не смог понять текущее состояние: ему и трюмному старшине придется ползти в глубины, стучать по бочкам, открывать пробки. И он не станет просить Гранта сделать это теперь, когда первому лейтенанту приходится нести вахту: сварливому, неуживчивому как собака, нелюбезному, недоброжелательному, всегда остерегающемуся необдуманных слов, но вечно готовому высказать замечание, выразить осуждение или недовольство. Несчастный содомит. Хотя и хороший моряк, надо признать. Он подумал о Блае Хлебное Дерево и его малоприятной репутации:
— Прежде чем осуждать командира, — произнес он на семисотом повороте, — ты должен знать, кем ему приходится командовать.
Джеку самому пришлось разговаривать с Грантом в выражениях, которые, возможно, принесли бы ему прозвище косноязычного турка. Самообладания он не потерял, но касательно вмешательства Гранта в его приказы о штормовом триселе высказал всё, что думал.
Он повернулся в сторону кормы в семьсот пятьдесят первый раз и услышал возгласы, увидел уставившиеся лица, указывающие руки.
— Сэр, сэр! — воскликнули Тернбулл, Холлс и старшина-рулевой — все сразу, а с топа раздалось:
— Эй там, парус, — и с крайней поспешностью, — Эй, на палубе, на палубе, эй…
Джек развернулся кругом, и там, на зюйд-норд-зюйде, прямо с наветренной стороны, увидел «Ваакзамхейд», выходящий из черного шквала, со зловещим ореолом позади. Не нависающая угроза на дальнем горизонте, а не далее трех миль — уже виден корпус.
— Руль на борт, — сказал Джек. — Контр-бизань. Распустить рифы. Фор-брамсель.
«Леопард» развернулся на пятачке настолько быстро, что собаку Баббингтона унесло и шмякнуло о карронаду. Матросы помчались к гитовым, брасам, парусам и фалам, и корабль выровнялся на курсе, прямо по ветру.
«Ваакзамхейд» и «Леопард» заметили друг друга почти одновременно, и на обоих кораблях паруса распускались так быстро, как только могли двигаться матросы. На «Ваакзамхейде» ветер снес грот-брам-стеньгу как только её установили, и обрывки устремились вперед, путаясь в леерах.
