За исключением крайних случаев, трибунал, решением которого могла быть вынесена смертная казнь, мог быть собран, если имелось не менее семи капитанов и коммандеров, которые могли исполнять обязанности судей. Это давало ему время, чтобы решить, какие меры должен он предпринять.
– Полагаю, этот человек содержится в тюрьме на верфи, – продолжил Хорнблоуэр. – Напомните мне заглянуть к нему, когда мы будем на верфи сегодня.
– Есть, милорд, – ответил Джерард, стараясь не выдать изумления от того, что адмирал планирует потратить время на посещение мятежного морского пехотинца.
Впрочем, для Хорнблоуэра это не был большой крюк. Когда подошло время, он неспеша прошествовал через прекрасный сад при Адмиралти-Хаузе, и Эванс, отставной матрос, ставший главным садовником, стремительно метнулся открывать калитку в пятнадцатифутовом палисаде, защищавшем верфи от воров на протяжении участка, отделявшего адмиральский сад от доков. Эванс снял шляпу и встал, пританцовывая, у ворот, его косица колыхалась в такт его движения, а лицо расплылось в сияющей улыбке.
– Спасибо, Эванс, – произнес Хорнблоуэр, проходя мимо него.
Здание тюрьмы уединенно стояло на окраине доков. Это было маленькое, кубической формы строение из стволов красного дерева, положенных своеобразным способом, по диагонали, вероятно, нет, скорее всего – не в один ряд. Крыша, толщиной более ярда, была сделана из пальмовых листьев, что на худой конец помогало сохранить прохладу под палящим солнцем. Джерард побежал вперед (Хорнблоуэр усмехнулся при мысли о том, какое обильное потоотделение должно вызвать подобное упражнение), чтобы разыскать дежурного офицера и раздобыть ключ от тюрьмы. Хорнблоуэру пришлось некоторое время ждать, пока висячий замок не был отперт и он не смог заглянуть в темноту внутри. Услышав звук отпираемого замка, Хаднатт вскочил на ноги, и когда он вышел на свет, то обнаружилось, что он чрезвычайно юн: однодневная щетина была едва заметна на его щеках. За исключением набедренной повязки он был совершенно голым, и караульный офицер закряхтел от негодования.
– Одень что-нибудь и приведи себя в божеский вид, – рыкнул он, но Хорнблоуэр оборвал его.
– Это не важно. У меня очень мало времени. Я хочу, чтобы этот человек рассказал мне, почему он попал под арест. Всех остальных я прошу отойти на расстояние слышимости.
Хаднатта этот внезапный визит застал врасплох. Впрочем, он, видимо, вообще был застенчивым субъектом. Он стоял, моргая своими огромными голубыми глазами от яркого солнечного света, и неуклюже перетаптывался в смущении.
– Что случилось? Расскажите мне, – сказал Хорнблоуэр.
– Хорошо, сэр…
Хорнблоуэр выудил из него историю, шаг за шагом она подтверждала то, что говорил Кобб.
– Я не мог играть эту музыку, ни за что.
Голубые глаза смотрели куда-то над головой Хорнблоуэра, в вечность, возможно, они видели что-то, скрытое от всего остального мира.
– Вы поступили глупо, ослушавшись приказа.
– Да, сэр. Может и так, сэр.
Сильный йоркширский акцент, с которым говорил Хаднатт, странно звучал в этой тропической хижине.
– Как вы оказались на службе?
– Из-за музыки, сэр.
Для извлечения этой истории потребовались дополнительные вопросы. Мальчишка, живший в йоркширской деревне, частенько испытывавший голод. Кавалерийский полк, квартировавший там в последние годы войны. Музыка его оркестра была словно чудо для парня, который в свои десять лет не слышал ничего, кроме бродячих волынщиков. Он осознал – это не возникло, это уже давно существовало – непреодолимую, жуткую необходимость. Все деревенские ребятишки вились вокруг оркестра (Хаднатт беззлобно усмехнулся, говоря об этом), но никто из них не настолько назойливо, как он. Трубачи достаточно скоро заприметили его, подтрунивая над его дилетантскими высказываниями о музыке, но по мере течения времени подсмеивались со все большей симпатией. Они позволяли ему подудеть в трубу, показали ему, как нужно складывать губы, и были приятно изумлены конечными результатами, которых он достиг. После Ватерлоо полк вернулся, и в течение двух лет парень продолжал обучение, хотя эти годы, последовавшие за заключением мира, были голодными, и весь день от темна до темна он проводил в добывании хлеба насущного.
Затем полк перевели, а голодные годы продолжались, и парень, все еще бредя музыкой, стал браться за плуг. Труба в то время стоила больше, чем можно было заработать за год. Затем наступил период чистого блаженства (и снова на его лице появилась та самая обезоруживающая улыбка) – это случилось, когда он присоединился к труппе бродячих артистов, где выполнял роль мальчика на побегушках и музыканта. Так произошло, что он научился читать ноты, хотя ни мог разобрать ни одного печатного слова. В животе у него бывало пусто так же часто, как раньше, лошадиное стойло считалась роскошным ложем, это были месяцы, когда ночью его мучила мошкара, а днями – боль в стертых ногах. Они закончились, когда его, больного, оставили позади. Это случилось в Портсмуте, так что можно было считать неизбежным то, что его, ослабевшего и голодного, завербовал сержант королевской морской пехоты, занимавшийся поиском рекрутов, и шествовавший со своим отрядом по городу. Его вербовка совпала по времени с введением корнет-а-пистона в качестве инструмента для военной музыки. Следующим событием его жизни стала отправка в Вест-Индию, где ему предстояло занять место в оркестре главнокомандующего, находящимся под управлением тамбур-мажора Кобба.
– Понятно, – произнес Хорнблоуэр. И действительно, ситуация начала проясняться для него.
Шесть месяцев с труппой бродячих артистов – плохая подготовка к дисциплинарным требованиям морской пехоты, это очевидно, но, кроме того, он мог угадать в нем ту тонкую чувствительность в музыке, которая и стала истинной причиной проблемы. Он снова посмотрел на парня, изыскивая пути выхода из сложившейся ситуации.
– Милорд! Милорд! – к нему спешил Джерард. – Получен сигнал с пакетбота, милорд. Вы можете увидеть его вымпел с главной мачты наблюдательной станции!
Пакетбот? На его борту должна быть Барбара. Прошло три года с тех пор, как они виделись в последний раз, и три недели, как он ждал ее появления с минуты на минуту.
– Прикажите подать мой катер. Я уже иду, – сказал он.
Волна возбуждения смыла прочь тот интерес, который он проявлял к делу Хаднатта. Он уже готов был броситься следом за Джерардом, но заколебался. Что он мог сказать в течение пары секунд человеку, ожидающему суда, где речь пойдет о его жизни и смерти? Что мог сказать он, когда его самого буквально распирает от счастья, человеку, посаженному в клетку, словно зверю, словно быку, беспомощно ожидающему прихода мясника?
