— Слушай, — и Бахметьев положил ему руку на плечо. — Идти надо. Завтра англичане атакуют. Это барон рассказал. Нужно срочно готовить мины.
Лобачевский, шатаясь, встал:
— Пойми же, я не могу! Нельзя, чтобы видели. Особенно Плетнев. Ведь из этого ужас что выйдет!
Пьянство на фронте немного лучше измены, а большевики — народ беспощадный, и Борис всё-таки был старым товарищем по корпусу, а крепче этого товарищества — нет.
Пять лет подряд рядом сидели в классе и рядом стояли в строю. Вместе воевали с начальством, вместе проделывали самые рискованные дела и, чтобы спасти свою жизнь, друг друга бы не выдали. Как же выдавать его теперь?
Но с другой стороны: как же быть с минами?
— Думаешь, я это от радости? — ослабевшим голосом продолжал Лобачевский. — Я растерялся. Совсем растерялся. Служить я согласен, но лезть в политику не желаю. А вот приходится. Понимаешь?
Бахметьев не ответил. Он всё еще не мог решить мучившего его вопроса, и Лобачевский снова заговорил:
— Малиничев был сволочью. Бежать к неприятелю я неспособен. Меня так не учили. Но оставаться здесь тоже невозможно. Совершенно невозможно… Сперва этот митинг, а потом еще привели барона. Может, он дурак и всё что хочешь, но ведь он нашего выпуска.
Бахметьев всё еще молчал.
— Я не знаю, куда мне идти, — почти шепотом сказал Лобачевский и еще тише повторил: — Я не знаю, куда мне идти.
— Идем в штаб, — наконец решил Бахметьев. — Ничего не попишешь, Борис. Идем, я буду вместе с тобой.
18
Чтобы мина заграждения образца восьмого года, не погружаясь в воду, стала опасной, нужно до сбрасывания замкнуть ее предохранитель. Но как тогда ее сбрасывать?
Чтобы она плыла, но вместе с тем не слишком высовывалась над поверхностью и не бросалась бы в глаза, к ней следует подвесить какой-нибудь груз. Но сколько дать этого груза, чтобы она всё-таки не утонула?
Плетнев на Лобачевского взглянул только один раз, а потом разговаривал, опустив глаза.
Бахметьев попросил разрешения остаться помочь. Он когда-то тоже был минером и интересовался всякими изобретениями. Плетнев сказал:
— Оставайся!
Лобачевский вспотел и выпил полграфина воды, но объема мины вычислить не смог. За него это проделал Бахметьев. Потом все втроем подсчитывали веса.
Наконец, тоже втроем, с флагманского корабля переправились на минную баржу номер два, подняли на ноги всех минеров и взялись за работу.
Кончили на рассвете. Приготовили восемь штук и передали их на «Мологу».
Так же не глядя, Плетнев распрощался, а Лобачевский сказал Бахметьеву:
— Теперь я всё сделаю. Понимаешь — всё!
В ту же ночь запоздавший из-за тумана флагманский врач отнял руку комиссару Ярошенке. Когда Бахметьев пришел к нему в каюту, Ярошенко был в сознании и улыбался, но говорить не мог.
В шесть тридцать было собрание всех командиров кораблей и разбор предстоящего боя. Закончилось оно в восемь двадцать, а ровно в девять началась атака противника.
Плетнев стоял рядом с Бахметьевым на мостике канонерской лодки «Командарм» и за всё время боя отдал не больше пяти приказаний, — ровно столько, сколько требовалось.
Конечно, снова налетела неприятельская авиация, однако на этот раз она держалась на большой высоте и никакого вреда не принесла. Потом появились тральщики, но красные канлодки отогнали их своим огнем.
— Не пора ли… — начал Бахметьев, и Плетнев, не дав ему договорить, кивнул головой.
По сигналу «Молога» вышла вперед и, пересекая реку, стала сбрасывать в воду большие черные шары.
Предохранители были замкнуты. В любой момент любой из этих шаров мог разорваться столбом пламени и дыма, в мелкие клочья разнести всю корму «Мологи» и всех, кто на ней стоял.
Бахметьев до боли стиснул пальцами бинокль. У самого ската, перевесившись за борт, стоял Борис Лобачевский. Он выполнял свое обещание.
И, выполнив его, сбросив все свои мины, снова прорезал строй канонерских лодок и ушел вверх по течению.
Только тогда появились вышедшие на поддержку своих тральщиков броненосные мониторы противника. Первый же их залп лег накрытием — высокими всплесками по обоим бортам «Командарма», а один из снарядов второго залпа ударил по крылу мостика и по дровам на палубе, но чудом не разорвался.
Третий залп мог бы решить судьбу боя, но этого третьего залпа не было. Головной монитор внезапно скрылся за огромным водяным столбом, и, когда столб опал, на поверхности остались только серые, оседавшие всё ниже и ниже надстройки.
— На заграждения, — сказал Бахметьев, и Плетнев снова кивнул головой.
Сразу же оба оставшихся противника повернули вниз, и на их место снова вышли тральщики.
Теперь отогнать их было труднее. Мониторы всё время поддерживали огонь, а сзади из-за косы стреляли еще какие-то корабли. От удачного попадания «Робеспьер» загорелся и, круто отвернув, столкнулся с «Беднотой». Потом на «Командарме» внезапно исчезла труба, и черные клубы дыма повалили прямо на мостик.
Но, когда ветром отнесло их в сторону, стало видно, что у противника вместо четырех тральщиков осталось только три. Скорее всего, это сделала одна из плывших по течению мин, потому что оставшиеся тральщики яростно стреляли по воде.
Мониторы уже скрылись за поворотом реки, и тральщики, всё еще стреляя, уходили полным ходом. Последний залп противника лег недолетом, и в ответ ему прогремели последние выстрелы красной флотилии. Дело было сделано.
— С победой! — сказал Бахметьев, и Плетнев в третий раз кивнул головой.
К. Паустовский
Черное море (Главы из повести)
Одна смертная казнь может остановить меня!
Ответ лейтенанта Шмидта адмиралу Федосьеву
Рукопись Гарта о лейтенанте Шмидте состояла из небольших отрывков.
Уезжая из Севастополя в Коктебель, Гарт оставил ее мне на хранение. Он считал эту работу незаконченной.
Я прочел ее. Это был ряд набросков, совершенно непохожих на все, что Гарт писал до сих пор.
Работа Гарта шла у меня на глазах, и я попутно могу восстановить ту обстановку, в какой она проходила.
Мы часто ходили с Гартом на бывшую Соборную улицу, в дом, где жил в Севастополе Шмидт.
Во дворе висело белье. Сохли акации. Маленький двухэтажный дом потрескался и разрушался. Он был жалок и сер. Стертая каменная лестница вела во второй этаж, в квартиру Шмидта, где жили сейчас учителя татарской школы.
Гудели примуса, и ревели дети. Любопытные жильцы выползали из квартир и с тревогой следили за нами. Особенно их смущал Гарт своим высоким ростом, сухим лицом и глухим голосом. Они принимали его за архитектора, желающего снести их ветхий дом и построить на его месте кирпичный корпус на сорок квартир.
