— Полагаю, это — дворец? — собственный голос прозвучал для него непривычно, как-то по-детски.
— Да, сэр, — ответил Браун, — дворец Его Величества короля Пруссии.
— А где мы?
— В Кенигсберге, сэр.
Полученные новости давали обильную пищу для размышлений. Если бы он попал в плен, то вряд ли бы его разместили в такой роскошной спальне, а значит… Значит король Пруссии последовал за своей армией, покинул Наполеона и перешел на сторону союзников. Инстинкт морского офицера заставил его задать следующий вопрос:
— Бухта замерзла?
— Не совсем, сэр. Пока только шуга, сэр.
Конечно же — Кенигсбергская бухта должна замерзать гораздо позже Рижской, которая расположена значительно севернее. Все это вызвало следующий вопрос:
— А где эскадра?
— Ушла в Англию, сэр, под командой капитана Буша, после того, как вы были признаны слишком больным, чтобы возглавить ее. Но как раз прибыл «Клэм» с депешами, сэр.
— Неужели? Слава Богу!
Все ощущение расслабленности и комфорта исчезло; беспокойный дух Хорнблауэр вновь ожил. Он попытался откинуть одеяло и выкарабкаться из кровати.
— Полегче, полегче, сэр, — запротестовал Браун, поправляя одеяло. Похоже, лучше было послушаться его и вновь погрузиться в перины. Но зато он снова мог отдавать приказы.
— Мои наилучшие пожелания командиру «Клэма» и я хотел бы видеть его как только ему будет это удобно.
— Есть, сэр! И я скажу доктору, чтобы он зашел к вам.
— Будешь делать то, что тебе сказано.
— Есть, сэр!
Все еще не торопясь исполнить приказ, Браун взял гребень и маленькое зеркальце; последнее он передал Хорнблауэру, пока приводил в порядок его прическу. Хорнблауэр взглянул в зеркало и вскрикнул от удивления:
— Боже милосердный, — вырвалось у него несмотря на многолетнюю привычку сдерживать свои эмоции.
Из зеркала на него смотрело одичавшее, посеревшее лицо, заросшее щетиной до самых глаз. Волосы, на щеках и подбородке, длиной почти в целый дюйм, беспорядочно торчали во все стороны, как у обезьяны-бабуина. Это невольное сравнение заставило его вглядеться в свое отражение внимательнее. Среди каштановых волос все гуще пробивалась седина, что, по мнению Хорнблауэра, делало его внешность еще ужаснее, чем обычно. Этот эффект еще более усиливали глубокие залысины.
— Как давно все это тянется? — поинтересовался Хорнблауэр.
— Почти четыре недели, сэр.
— Побыстрее пришли мне парикмахера, прежде чем прибудет мистер Фримен.
— Есть, сэр! Мистер Фримен, парикмахер и доктор, сэр.
Спорить с Брауном было бесполезно. Первым, кто посетил Хорнблауэра, все же был врач. Треуголка и шпага указывали на его официальный придворный статус. Он заговорил с Хорнблауэром на варварском французском, руками c полукружьями черных от грязи ногтей распахнул на нем ночную рубашку и прижал ухо к груди пациента. Поверх смятых простыней Хорнблауэр бросил взгляд на свое распростертое тело: торчащие ребра, глубоко провалившийся живот, и ноги, худые как палки.
— Что со мной случилось, — спросил он.
— Тиф, — коротко бросил врач.
Тиф. Тюремная лихорадка. Настоящий бич армий и флотов.
— К счастью, вы выжили, — проговорил доктор, — а другие умирают. Тысячи. Десятки тысяч.
От врача-немца Хорнблауэр узнал кое-что о страшном марше истощенных войск — от Москвы через разоренную Польшу, про то как голод, холод и болезни уничтожили Великую Армию, а также большую часть русской. К настоящему времени лишь нескольким тысячам из полумиллиона французов, которые начинали поход, удалось добраться до Германии. Вся Восточная Пруссия и каждый уголок Германии, в котором не стоит французский гарнизон, охвачены лихорадкой восстания.
— Значит, мне здесь больше делать нечего, — подытожил Хорнблауэр, — я должен вернуться в Англию.
— Возможно, месяца через два, — нерешительно начал врач.
— Завтра же, — оборвал его Хорнблауэр.
Парикмахер по совместительству был еще и аптекарем, а в деле своем разбирался получше доктора. Он подстриг Хорнбалуэра, а затем побрил его. Было невыразимо приятно почувствовать на щеках прохладное прикосновение острого лезвия. Закончив работу парикмахер с широкой улыбкой протянул Хорнблауэру зеркало. То, что Хорнблауэр увидел в отражении, как будто бы напоминало его прежнее лицо, однако многое было абсолютно незнакомым. Впервые за последние двадцать лет исчез загар, оставляя его кожу мертвенно-бледной, как будто после многолетнего тюремного заключения. Щеки глубоко ввалились, резко выступали челюсти и скулы, туго обтянутые кожей. Если совсем недавно отражение напоминало ему бабуина, то теперь из зеркала на него словно смотрело лицо мертвеца.
Фримен быстро вкатился в комнату — смуглый, небольшого роста, с почти квадратной фигурой; его длинные черные волосы причудливыми завитками свисали поверх воротника.
— Какие приказы вы получили? — поинтересовался Хорнблауэр требовательным тоном, прерывая несмелые попытки Фримена расспросить своего командора о том, как тот себя чувствует.
— Следовать в ближайший английский порт, используя попутный ветер, сэр, — последовал четкий ответ, — я должен был дожидаться депеш до тех пор, пока не возникла бы опасение, что бухта замерзнет, а после идти в Лейт, Ярмут или Ширнесс, сэр.
— Найдется ли у вас на борту каюта для инвалида?
— Конечно, сэр. Но…
Браун и врач предупредили Фримена, что коммодор спросит его именно об этом, но Хорнблауэр с ходу отмел все возможные протесты.
— Вы заберете меня в Англию. Это — мой приказ, который я отдаю вам лично и горе тому, кто его не исполнит. Вы все поняли?
Было приятно отдавать такие приказы, несмотря на то, что позже, откинувшись на подушки и вновь погружаясь в перины, было уже не так приятно опять почувствовать себя одиноким и совершенно опустошенным этим последним усилием. Он был все еще слаб два дня спустя, когда его уложили на носилки, заботливо прикрыли медвежьей шкурой, снесли по лестнице во двор (несмотря на все предосторожности спуск оказался мучительным) чтобы перевезти на пирс. Покрытый брезентом тяжелогруженый фургон всю дорогу скрипел и стонал позади носилок; из-под брезента высунулась и свесилась поверх борта обнаженная человеческая рука. Браун, который приглядывал за перевозкой носилок, попытался загородить это зрелище от Хорнблауэра своей плотной фигурой, но было уже поздно.
— Полагаю, это фургон из мертвецкой, — как можно более безразличным тоном бросил Хорнлауэр; несмотря на весь ужас подобного зрелища, неплохо дать понять Брауну, что он не такой уж ловкий и догадливый, каким хочет казаться.
— Да, сэр — ответил Браун, — люди все еще мрут тысячами.
Фримену пришлось расширить кормовой люк и убрать часть релинга, чтобы осторожно поднять носилки с коммодором на борт при помощи талей и после аккуратно опустить их под палубу. Хорнблауэр пережил довольно неприятный момент, когда носилки, поднятые с пирса раскачивались в воздухе и, очутившись наконец в тепле и безопасности каюты, почувствовал необыкновенное удовольствие от того, что может просто улечься поудобнее, не забивая себе голову хлопотами, связанными с проведением официальной церемонии прощания. Возбуждение отнимало у него силы, но он все же не мог удержаться от чувства радостного ожидания, почувствовав толчок, когда «Клэм» отошел от пирса и начал медленно продвигаться к выходу из гавани. Юго-западный ветер был не слишком удобен для того, чтобы миновав Пиллау, выйти в открытое море; лежа на койке Хорнблауэр отмечал каждое изменение курса тендера, который чередовал длинные галсы с короткими, осторожно пробираясь по узкому фарватеру. Боновое заграждение, преграждающее вход в бухту, тот самый бон, по которому он карабкался в темноте когда-то так давно — казалось, что в другой жизни — теперь был убран, поскольку Пруссия стала союзницей Англии, так что «Клэм» смог выйти из бухты еще до темноты и начать свой длинный путь через всю Балтику. Пусть даже если ветер не изменится на более благоприятный и придется суток двое потерять у Мальме, чтобы дождаться его попутного порыва, достаточного, чтобы «Клэм» проскочил через Зунд — Хорнблауэр запретил себе тревожиться по этому поводу. Теперь шведы — верные союзники Англии, а значит, при проходе пролива будет безопасно держаться шведского берега. Когда тендер проходил Скоу, Хорнблауэр уже настолько окреп, что, осторожно поддерживаемый Брауном, смог подняться на верхнюю палубу, где его усадили на стульчик. Закутанный в медвежью шкуру, он радовался этому холодному зимнему дню и улыбался исподтишка, видя волнение Маунда, который вынужден был управлять своим кораблем прямо на глазах у коммодора. За мысом Скоу их ожидал штормовой северный ветер, несущий холод с мрачных сопок Норвегии; подгоняемый им маленький тендер спешил домой, под тройными рифами на парусах. Прежде чем этот шторм выдохся, он позволил им сэкономить почти полдня и значительно продвинуться к западу.
