Теперь, когда исповедь осуждённых была зачтена, они подняли головы. Судебный исполнитель вновь крикнул:
— Пусть это всем даст пищу к размышлению. Больше я уже не мог сдерживаться.
— Тысяча чертей! — загремел я своим квартирмейстерским голосом. — Богу просто плевать на матросов и простых людей!
Ни звука не послышалось в ответ. Но я и все стоявшие рядом увидели, как трое осуждённых вздрогнули и оживились. Я стоял в первом ряду. Мой взгляд встретился с их взглядами. И вдруг, Томас Робертс — единственный, кто ещё, вопреки всему, что-то соображал, завопил:
— Сильвер, Джон Сильвер! Спаси нас от виселицы!
Началось нечто невообразимое — какая удача, иначе мне сразу пришёл бы конец. А так я, затесавшись в толпе, отошёл подальше и опять заорал:
— Бегите! Банда Тейлора здесь, она прибыла, чтобы освободить заключённых!
Толпа ещё больше зашумела, забурлила, и я легко проскользнул сквозь поток людей, перешёл на другой берег реки и направился в «Кабачок ангела». И что же я увидел? Господина Дефо со стаканом в руке, окружённого полицейскими, будто он был самим Тейлором. Я понял, что Дефо и не подумал убежать. Когда я начал шуметь, он сделал вид, что просто не знает меня. Вот теперь и расплачивается. Так что на какой-то миг, пока он объяснялся, он почувствовал на себе, что такое быть схваченным в качестве врага человечества. И, возможно, он осознал наконец, что позорный столб — это, если уж говорить честно, ничто по сравнению с виселицей.
Людская толпа в основном рассосалась, и на освободившемся пространстве, конечно, не обнаружили никого из команды Тейлора. Во всяком случае, мне удалось добиться, чтобы Томас Робертс, Джон Кейн и Уильям Дейвидсон могли отдать душу в мире и спокойствии, да будет благословенна их память, ибо, когда петли в результате затянулись, то видел это только Даниель Дефо. Опустив голову и сам страшась смерти, он наблюдал за казнью.
— Разве здесь жизнь? — обратился я к Хендсу. — Наймусь-ка я на первый попавшийся корабль, возвращающийся в Вест-Индию, и попытаю счастья под командованием хорошего капитана. Поедешь со мной?
Его лицо засияло, как солнце, если оно вообще способно было сиять, и он угостил меня стаканом своего лучшего рома, на вкус просто отвратительного.
Вот так и вышло, господин Дефо, что я оставил вас и Лондон (эту вонючую дыру, если хотите знать) в компании с Израэлем Хендсом, подстреленным в ногу Чёрной Бородой и в конце концов без сожаления отправленным на тот свет молокососом Джимом Хокинсом.
Я думал, что распрощался с вами навсегда, хотя вам удалось прислать мне окольными путями свой труд о пиратах с вашей подписью и посвящением: «Долговязому Джону Сильверу с пожеланиями долгой жизни». Вы сдержали своё обещание не называть в книге моего имени, и я благодарю вас за это. Но к своей радости я, конечно, обнаружил, что вы всё-таки упомянули меня, отведя мне скромную роль в столкновении между Инглендом, Тейлором и Маккрой. Вы написали так: «Моряк с торчащими бакенбардами и деревянной ногой поднялся на ют, ругаясь и бранясь, и громко позвал капитана Маккру…» Так вы меня изобразили, ну и пусть, хотя вы, как всегда, и не придерживаетесь правды, у меня ведь никогда не было деревянной ноги! Если уж честно говорить…
Я вновь оставляю вас, Дефо, и на сей раз, думаю, навсегда. То, что было со мной в последующие годы, не представляет для вас ничего интересного. Вам трудно было писать о жестокости пиратов, о крови и смерти. Во время плавания с Флинтом у нас хватало и того, и другого, и третьего, и чёрт его знает, отважусь ли даже я описать это время во всех деталях, хватит ли сил. Я ведь не считал, как вы, сколько человек мы убили, сколько кораблей потопили, сколько добычи попало в наши руки или сколько морских миль мы прошли и куда.
Мы не встретимся с вами на небесах, даже если бы таковые и существовали. Во всяком случае, хорошо, что в былые времена вы составляли мне компанию в моём одиночестве, когда мне надо было с кем-нибудь поговорить. Я благодарен за это, хотя у вас и не было выбора. С кем-то ведь надо отвести душу.
Дни всё больше сливаются, один похож на другой. Я просыпаюсь встаю, завтракаю, пишу, вспоминаю и пишу, обедаю, опять сплю и вижу сны. Просыпаюсь, пишу, потягиваюсь, перебрасываюсь несколькими словами, если вдруг кто-то находится поблизости, что кажется бывает не слишком часто; пишу, ужинаю. Падает тьма, я вглядываюсь в темноту, ничего не вижу, слышу какие-то звуки, и вновь наплывают воспоминания, в моём воображении возникает лицо, и я не знаю, встречалось ли оно мне в жизни; интонации чьего-то голоса, и я не знаю, чьего; запахи близкого берега на рассвете, какого? Тесак, мой тесак, рассекающий чью-то грудь; слышу крик раненого, пират без имени; во всяком случае, это не я — пират, захлёбывающийся в собственной блевотине от безмерного количества выпитого рома, с карманами, набитыми золотом. А вот другой пират, который брыкается, когда петля затягивается на его шее, — это я, собственной персоной. Ну нет, такого не может быть в моих воспоминаниях, я ведь ещё живу, как это ни удивительно. Это лишь жуткий плод моего воображения. Я продолжаю вглядываться в темноту, зову кого-нибудь, желая разогнать тишину и забыть страх и свои воспоминания, но редко кто бывает в пределах слышимости, чтобы отозваться на мой зов. Я проклинаю себя за то, что освободил своих туземцев, хотя они, собственно, и не мои. Ведь даже один раб может заполнить тишину. А время идёт, я засыпаю, и мне снится, что я не сплю, что настаёт новый день, но может, это занимается вчерашний день или позавчерашний — откуда мне знать.
Впервые за долгое, как мне показалось, время пришёл Джек. Узрев мою радость, он удивился. Но я действительно рад его видеть. Мне необходимо убедиться, что в этой жизни, кроме моей особы, есть ещё кто-то, а не только эхо, звучащее внутри меня.
— Где тебя черти носили так долго? — спросил я его.
Он посмотрел непонимающе.
— Где черти носили, — объяснил я, — значит: где ты был?
— Ясно, — сказал Джек, — я был здесь.
— Здесь? — обеспокоенно повторил я.
— Да, а где же мне ещё быть?
— Я ведь звал… — начал было я, но прервал себя на полуслове. Может, я просто придумал, что звал Джека или кого-нибудь ещё? Может быть, это было во сне?
— Иногда я ухожу, чтобы добыть еду и съестные припасы, — сказал Джек.
Действительно, подумал я, человеку надо есть, чтобы выжить, в здравом он уме или нет. Возможно, я кричал как раз, когда Джек уходил пополнять наши запасы или раздобывать свеженины. До меня вдруг дошло: вопросами снабжения он занимается самостоятельно, даже не спрашивая меня, что нам нужно и как мы будем платить. Он прислуживает мне из уважения к Джону Сильверу, благоразумно ли это и правильно ли?
