Над палубой раскатилось из динамиков:
— Всем покинуть носовые кубрики! Боцману — проверить!
Но мы-то все были здесь, друг перед другом, в кубриках никого не осталось, только шмотки наши. И все как раз и кинулись за ними. Каждому что-нибудь хотелось же взять.
Мне-то ничего не хотелось, раз куртка погибла. Чемоданчик — что в нем толку, пара сорочек да носки, я решил не морочиться. Взял только нагрудник, надел сразу и завязал тесемки.
Шурка взял карты, затиснул под рокан. Васька Буров потащил из-под койки ящик с мандаринами, да Шурка ему отсоветовал:
— Разобьются на палубе, а тут, может, и уцелеют, если не приложимся…
Мы выскочили, стали на трюме, каждый держался за что мог. И друг за друга.
Из рубки кричали:
— Кто в носовых остался?
— Никого! — Шурка ответил. — Все вышли! И в эту же буквально секунду Серега на нас налетел — бежал с руля.
— Я еще не вышел!
Вбежал в кап. Минута прошла, другая, а его все не было. Мы с Шуркой кинулись за ним.
И что же он там делал, в кубрике? А он, прохиндей, коллекцию свою отдирал с переборки — Валечек, Надечек, Зиночек, — да не отдирал, а откнопывал аккуратненько и прикладывал к пачке. Только еще половину успел собрать.
— Серега, ты озверел?
Шурка на него напялил нагрудник, мы его схватили за рукава и потащили, и он всю пачку выронил на трапе. Про что мы еще забыли, про кого?
— У рулевого нагрудник есть? — спросил Шурка у Сереги. — Тебя кто сменял?
— Кеп.
— Сам кеп?
Мы поглядели на стекла рубки: в слабеньком свете из компаса — кепово лицо над штурвалом. Черные ямы вместо глаз, подбородок светится. Рядом с ним Жора стоял и третий.
— А "дед"? — я спросил.
— В машине, у реверса.
— У него есть?
— Дурак ты, — сказал Васька Буров. — Помогут нам всем нагрудники!
Я опять кинулся в кубрик. И пока они добежали, схватил один лишний — с Ваньки-Ободовой койки — и выскочил.
…"Дед" стоял у реверса по колено в масленой черной воде, держал руку на рычаге. А глазами прилип к телеграфу. На верстаке качали помпой полуголый Юрочка и какой-то шотландец в черном рокане. Снизу их окутывало паром.
— "Дед", — я крикнул в шахту, — нагрудник возьми! Не услышал он меня, наверно. Машина стучала — с большими сбоями, — и он, верно, к ней больше прислушивался.
— "Дед"!
Он ответил, не оборачиваясь:
— Ступай на палубу, Алексеич. Наплавался я с нагрудником.
Мне хотелось, чтоб он хоть посмотрел на меня в последний раз. А «дед» все смотрел на шкалу телеграфа и держал руку на реверсе. Я снова его позвал, и он не обернулся.
Кому же мне было отдать этот нагрудник? Может, Юрочка возьмет. Я ему показал — не кинуть ли? Юрочка мне подмигнул и спросил:
— Посвистим, Сеня? Видали идиотов?
— Посвистим, — говорю.
— А за что? За бабу или за политику?
— Прошлый раз — за бабу. Теперь уж давай — за политику.
— Как мы решим с Кубой?
— Мнение мое непреклонно. Куба — си, янки — но!
Вдруг этот шотландец обернулся ко мне и заржал, засверкал зубами. А ну их!
И тут я увидел — в полутемном коридоре кто-то толкается в наружную дверь, звякает задрайкой.
— Куда? — я ему заорал. — Куда отдраиваешь? С этого ж борта кренит, мало мы в шахту нахлебали?
Он мычал что-то и толкался в дверь. Я подумал — не обезумел ли кто?..
— Смоет же тебя к такой матери! — Я подошел, рванул его за плечо.
Граков это был. В расстегнутом кителе, волосы спутаны… Он мне дышал тяжело в лицо, и я вдруг почуял: он же пьяный в усмерть. Я прямо обалдел неужели ж напился? В такую минуту напился! Когда мы все валились с ног и опять вставали — спасать наши жизни и его драгоценную тоже…
— Ступайте в каюту! — я ему сказал. — Надо будет — придут за вами, не оставят.
— Плохо, матрос? — Глаза у него мутны, лицо набрякло багрово.
— Да уж куда хуже.
— Гибнем? Скажи честно.
Я ему протянул нагрудник.
— Авось, выплывем.
— Кто это приказал?
— Что?
— Нагрудник… мне…
— Капитан.
— Врешь, матрос…
— Сказал бы я вам!
Я на него надел нагрудник и завязал тесемки.
— Зря все это, матрос…
Я подумал — действительно зря. Ты-то ведь каким-то дуриком, а выплывешь, а вот «деда» никто не спасет, разве что — Юрочка. Да пока он на свои бицепсы хоть фуфайку напялит, всю шахту зальет. Я бы остался здесь, но мое место — палуба. Может быть, там я понадоблюсь. Но я все-таки постараюсь. Я добегу. Вытащу «деда».
Я довел Гракова до каюты, втолкнул в дверь.
— Матрос, так ты забежишь за мной? Ты обещал…
Я побежал на палубу, встал на трюме, рядом с Серегой и Шуркой. Палубу трясло — от машины, и зубы у меня стучали, нагрудник трясся и бил по животу. Снег и брызги хлестали в лицо, но глаза я не мог закрыть, не смел — потому что увидел камни. Мы все их увидели.
Прожектора их ощупывали во тьме. Волна приливала к ним, взлетала пенистыми фонтанами, и было видно, как шатаются эти камни — черные, осклизлые. Вдруг они ушли из виду, ушли вниз, полубак высоко задрался и пошел прямо на них, на скалу. Машина взревела, как будто пошла вразнос, и винт провернулся в воздухе, а потом ударился об воду. «Дед», наверное, реверс дал, потому что, когда мы снова увидели камни, они уже были подальше. Я оглянулся — стекло в рубке опустили, кеп стоял у штурвала без шапки, в раздраенной телогрейке. Шпаги завертелись, он прислонился к штурвалу грудью и не мог его удержать. Жора и третий кинулись к нему на помощь.
Нос опять подался на камни. Я стоял как раз за мачтой и видел, как она приводилась к середине между камнями. И разглядел черную щель фиорда — прямо против нас; волна на нее накатывала косо и закручивалась по стене: от этого нас стало заносить и развернуло, и мачта прошла мимо. Двигатель снова зачастил, сотряс всю палубу, и мы отошли. Прожектора заметались — то в небо, то упирались в камни. Грунт под камнями был изрыт водоворотами, из воронок летел гравий, барабанил нам в скулу.
Мы опять развернулись — медленно-медленно — и снова стояли против черной щели, ни назад, ни вперед. И вдруг нас рвануло, приподняло — все выше, выше — и понесло на гребне. Камни промелькнули с обеих сторон, а потом волна их накрыла с ревом. Я только успел подумать — пронесло, — и увидел скалу — черную, пропадающую в небе. По ней ручьями текло, и она была совсем рядом, да просто тут же, на палубе. Те, кто стоял у фальшборта, отпрянули к середине. А нос опять стало заносить, и скала пошла прямо на мачту, на нас, на наши головы…
Я зажмурился и встал на колени. И как-то я чувствовал — все тоже присели и скорчились. И у меня губы сами зашевелились — что я такое шептал? Молился я, что ли? Если Ты только есть, спаси нас! Спаси, не ударь! Мы же не взберемся на эти скалы, на них еще никто не взобрался. Спаси — и я в Тебя навсегда поверю, я буду жить, как Ты скажешь, как Ты научишь меня жить… Спаси «деда». Шурку спаси. Спаси «маркони» и Серегу. Бондаря тоже спаси, хоть он мне и враг. Спаси шотландцев — им-то за что второй раз умирать сегодня? Но Ты и так все сделаешь. Ты — есть, я в это верю, я всегда буду верить. Но — не ударь!..
