не переслушаешь, всех не перекричишь, а раздражать массу, когда в ней все ходуном ходит, — глупо. Ведь сложные дела пошли — мы с тобой в них путаемся, а толпа эта? Грамоте ее, что ли, царь учил? Нагайками да тюрьмами последние мозги выбивали. Они в таком переплете путаются, как слепые щенки. И не лихим гамузом их брать надо, а исподволь напрочно, объяснить, втолковать, овладеть… А Думеки только с панталыку сбивают лихостью… А тебе нравится. Так вас встарь учили: «Атакуй врага в лоб». Дешевая, друг, это наука. Иногда, прежде чем атаковать, полезно пятки показать… Во всей царской России один только и был генерал, который большевистскую тактику понимал, — Кутузов. Зато и Наполеона угробил… Вот покрутишься, поваришься в нашем котле, перемелешься — и ясно тебе будет. И не ворочай назад, Глеб Николаевич, как брату говорю. Не свернешь, пойдешь с нами дальше, врастешь в нас — поймешь эту мудрость. Пойдешь, Глеб Николаич?
Лавриненко протянул руку и положил ее на плечо Глеба.
— Мой путь выбран, — тихо ответил Глеб.
— Ну, ладно. Поедем на «Керчь».
* * *
На «Керчи» в кают-компании было полно народу. Анненский, Депиш, Алексеев, Подвысоцкий, комиссары «Баранова» и «Стремительного», судком «Керчи» сидели вокруг стола. С командирского конца мягко светились глаза Кукеля.
Глеба поразила четкая налаженность миноносца. Вахта неслась, как в мирное время, все были на местах, в кают-компании — обычный уют и теплота.
Когда Глеб с Лавриненко входили в кают-компанию, Анненский спрашивал Кукеля:
— Сколько людей оставлять на миноносцах, Владимир Андреевич, для непосредственного выполнения потопления и подрыва?
Этот вопрос, вопрос о смерти кораблей, звучал нелепо и неправдоподобно в ярко освещенной кают-компании корабля, который завтра должен был пойти на дно. Глебу на мгновение показалось, что вся трагедия этих дней только сон: стоит сделать усилие, проснуться — и все развеется.
Но спокойный ответ Кукеля уверил его, что все происходит наяву.
— Сколько? Трое на открытие иллюминаторов и кингстонов, один на шнур, один для общего наблюдения. Четыре-пять человек.
Голос был холодный и отчетливый, но Глеб видел, как у Кукеля задрожали веки и пальцы быстрей закатали по скатерти хлебный шарик.
В коридоре кают зазвучали быстрые шаги, и в кают-компанию вошел комиссар «Гаджибея». Поздоровавшись, он обратился к Алексееву:
— Слышь, командир! Я не хотел приезжать — нужно было на миноносце за порядком поглядеть, поговорить с командой, да такие дела начались, что решил тебя упредить. Как стемнело, пошли вокруг миноносца шаланды разные. Вертятся, зазывают братву на водку, бутылки показывают, к борту пристают, как ни гоняем. Так вот: оставайся ты лучше здесь ночевать, — неровен час, ночью ворвется какая-нибудь банда. Ухлопают за милую душу, и не схватишься.
— Конечно, не ездите, Алексеев, — предложил Купель. — У нас места много. Переночуете спокойно, а завтра утром переберетесь.
Алексеев поднялся, неторопливо оправил китель.
— Спасибо, товарищи, за внимание, — надломленно сказал он, — но последнюю ночь жизни моего родного миноносца я проведу на нем. Я ничего не боюсь. Если меня убьют — потопить «Гаджибей» вы сможете и без меня. Спокойной ночи.
Все молчали. Всем было ясно, что на месте Алексеева так же поступил бы каждый из них. Покинуть свой корабль было бесчестьем для моряка.
Молчаливо попрощались.
На палубе у трапа Кукель спросил Глеба:
— Вы куда, Алябьев?
— В поезд, Владимир Андреевич… Служба.
— Счастливого пути! Хотя мне кажется, что ни вы не нужны в этом поезде, ни поезд никому не нужен. Мы думали, что представители Совнаркома сумеют проявить большую твердость и способность воздействовать на психику масс, чем это оказалось на деле. Персональный выбор оказался неудачным.
— Прошляпили, Владимир Андреевич… До свиданья.
Глеб стиснул насколько мог крепко худые пальцы командира «Керчи» и внезапно, охваченный неудержимым желанием сказать этому человеку то, что думал о нем он, Глеб, приблизившись вплотную, прошептал, сбиваясь:
— Не сердитесь, Владимир Андреевич… Я хотел вам сказать… ах, не то… если бы вы знали, как я вас уважаю… Вы — исключительный человек!
Сухое лицо Кукеля озарилось мягкой усмешкой.
— Спасибо, Алябьев… Но я такой же, как все остальные… У меня два долга — долг чести солдата и долг перед революцией. Их требования совпали, и я исполняю их. Прощайте!
Глеб торопливо прыгнул в катер, боясь, что прорвутся ненужные слезы. Приехав на «Шестакова», он отвязал свою бесхозяйную двойку и, отказавшись от предложения доставить его к таможне на катере, уплыл в темноту.
Изо всех сил налегая на весла, он юлил, не ослабляя темпа, пока не вогнал двойку с разгона на береговую отмель.
Бросив ее на произвол судьбы, Глеб выкарабкался на набережную.
Идти сразу в поезд, в суконную духоту купе, не хотелось. Глеб прошел мимо пристаней и поднялся в гору, по направлению к цементному заводу, свернул в какой-то переулочек. Переулочек кончался тупиком, упираясь в зеленую деревянную ограду сада. Из-под густых деревьев пряно и сладко пахло цветами.
Не задумываясь, Глеб взялся за рейки ограды и перемахнул ее широким прыжком, прямо в сладкий мрак под деревом. Комья сухой земли зашуршали под его ногами, взметнув сухую, горько пахнущую пыль.
Легкая тень с криком метнулась от Глеба.
— Стойте, — сказал Глеб, поняв, что напугал кого-то, — не бойтесь. Я не преступник.
Тень остановилась и медленно придвинулась к нему. В темноте Глеб увидел женский силуэт. Он не мог различить ни лица, ни фигуры. Только чуть поблескивали настороженные белки глаз.
— А хто вы такой будете? — спросила женщина грудным теплым голосом.
— Я флотский… Мичман, — пробормотал Глеб, чувствуя всю нелепость своих слов, никак не объяснявших неожиданного ночного вторжения в чужой сад.
— Мычман? — протянула женщина успокоенней. — Чего ж вы, как ведмедь, по чужим садам скакаете?
— Так хорошо пахли цветы… впрочем… ну, я сам не знаю, как это вышло.
Женщина совсем приблизилась и засмеялась царапающим смешком.
— От-то чудной… На квиточки летит, як бжола. Ну, будьте гостем, сидайте.
Глеб почувствовал, как сухая крепкая рука твердо взяла его руку и потянула в мрак под деревом. Глеб различил смутные очертания скамейки
