— Он лжет! Он лжет! — закричал Абирам. — Я не убивал. Я только ответил ударом на удар.
Голос Измаила был глух и даже страшен, когда он произнес:
— Довольно. Отпустите старика. Мальчики, отведите брата вашей матери на его место.
— Не трогайте меня! Не трогайте! — закричал Абирам. — Я прокляну вас, если вы тронете меня!
Устрашенные диким и безумным блеском его глаз, молодые люди сперва не решились тронуться с места; но когда Абнер, бывший старше и решительнее остальных, подступил к нему вплотную, с таким выражением на лице, которое свидетельствовало о его враждебном настроении, преступник испуганно повернулся и, сделав неудачную попытку бежать, упал на землю ничком, словно мертвый. Под звуки тихих восклицаний ужаса, последовавших за этим, Измаил знаком велел своим сыновьям отнести тело в палатку.
— Теперь, — сказал он, обращаясь ко всем посторонним, — остается только каждому идти своей дорогой. Желаю вам всего хорошего!
Миддльтон больше не возражал и стал готовиться к отъезду. Собравшись все вместе, они молча простились со скваттером и его семейством. И долго еще можно было видеть, как весь этот странный отряд медленно и молчаливо движется во главе с поуни по направлению к его отдаленным поселениям.
Измаил долго и терпеливо ждал, пока кучка людей, покинувших его, скрылась из виду. Только тогда, когда его сын, посланный на разведку, вернулся и сказал, что последний отставший индеец, из тех, кто дожидается своего вождя на довольно большом расстоянии от лагеря, чтобы не возбудить своей численностью беспокойства среди семьи скваттера, исчез за самым отдаленным холмом прерии, он отдал приказание снять палатки. Лошади были уже запряжены, и все движимое имущество уложено на свои обычные места в повозках. Когда все эти приготовления были закончены, вывезли маленькую фуру, так долго служившую темницей для Инесы, и поставили ее перед палаткой. Там лежал лишившийся чувств Абирам и сделаны были кое-какие приготовления, очевидно, для помещения другого пленника. Только тогда, когда появился бледный, испуганный Абирам, младшие члены семьи узнали, что он принадлежит еще к числу живых. Он шел, шатаясь под бременем открытого преступления. Между молодыми людьми распространилось суеверное убеждение, что преступление его уже получило страшное возмездие небес. Теперь они смотрели на него уже как на человека с другого света, а не смертного, которому придется, как и им, перенести еще последнюю агонию, прежде чем разорвется звено цепи человеческого существования. Сам преступник находился в состоянии полного ужаса, странным образом соединявшегося с полной физической апатией. Дело в том, что тело его как бы оцепенело от постигшего его удара, а склонная к страху робкая душа держала его в постоянной тревоге. Очутившись на открытом воздухе, он оглянулся вдруг, чтобы угадать, если возможно, ожидавшую его судьбу по выражению лиц всех собравшихся. Жалкий человек ободрился, видя перед собой серьезные, но спокойные лица и не подметив в выражении их глаз намека на немедленное отмщение. К тому времени, как он сел в повозку, в его изворотливом уме уже начали составляться планы того, как успокоить справедливый гнев семьи, или — в случае, если это не удастся — как избежать, наказания, которое, как говорило ему предчувствие, будет ужасным.
Измаил мало говорил во время всех этих приготовлений. Одним жестом, одним взглядом, он передавал сыновьям свою волю, и, казалось, все были довольны этим простым способом общения. Дав сигнал к отправлению, скваттер взял в руку ружье, перебросил через плечо топор и по обыкновению пошел впереди всех. Эстер запряталась в повозку, в которой ехали ее младшие дочери; молодые люди разместились, как всегда, среди стада, или около повозок, и отряд двинулся своим обычным, медленным, но ровным шагом.
В первый раз за многие дни скваттер шел, повернувшись спиной к заходящему солнцу. Дорога, по которой они шли, вела к обитаемым местностям, и дети, научившиеся читать на лице отца принятые им решения, поняли, что их путешествие по прерии близится к концу. Прошло несколько часов, и ничто не показывало, чтобы в намерениях или чувствах Измаила произошла какая-нибудь внезапная, сильная перемена. Все это время он одиноко шел в нескольких сотнях футов впереди своих лошадей, редко выказывая признаки возбуждения. Раза два видна была его громадная фигура на вершине какого-нибудь отдаленного холма. Измаил стоял, опершись на ружье, голова его поникла. Но эти минуты глубокой задумчивости были редки и непродолжительны. Поезд подвинулся далеко к востоку, а в движении его не было никаких заметных перемен. Переходили вброд реки, пересекали равнины, подымались на возвышенности, спускались с них. Чрезвычайно опытный в подобного рода путешествиях скваттер инстинктивно избегал непреодолимых препятствий, вовремя сворачивания то вправо, то влево, если почва, присутствие деревьев или признаки близости реки предупреждали его о необходимости изменить направление.
Наступил, наконец, час, когда сострадание к человеку и животному потребовало отдыха. С обычным своим умением Измаил выбрал подходящее место. Ровная поверхность степи, которую мы описывали на первых страницах нашей книги, уже давно перешла в более неровную и разнообразную. Правда, в общем, тут встречались те же обширные, пустынные пространства, те же громадные долины, с роскошной растительностью и та же дикая странная смесь волнистых полей и обнаженных холмов, которая придает этой области вид издревле населенной страны, непонятным образом лишившейся своего народа и своих жилищ. Но эти отличительные признаки прерии уже давно нарушались пригорками неправильной формы, встречавшимися то там, то здесь массами утесов и широкими поясами леса.
Измаил выбрал место у источника, вытекающего из подножья скалы в сорок-пятьдесят футов высоты, как пригодное для нужд его стад. Вода омывала маленькую долину, лежавшую у подножья горы и дававшую скудную растительность в обмен на этот благотворный дар. Одинокая ива пустила корни вблизи источника. Пользуясь своим исключительным правом на владение всей прилегающей почвой, дерево подняло свой ствол высоко над скалой, на остроконечную вершину которой его густые ветви бросали тень. Но красота его исчезла вместе с таинственным началом жизни. Как бы в насмешку над скудной зеленью этого места, оно оставалось благородным, торжественным памятником бывшего плодородия. Большие, фантастического вида обнаженные ветви еще простирались во все стороны, но белый дуплистый ствол стоял голый, сокрушенный бурями. Ни листа, ни признака растительности не было видно на нем. Всем своим видом он говорил о непрочности существования, о превратностях судьбы.
