В первый раз за всю свою полную приключений жизнь Измаил испытал чувство одиночества. Обнаженные прерии принимали в его глазах вид безграничных, страшных пустынь, и шум ветра звучал, подобно шепоту мертвецов. В пронесшемся страшном порыве ветра скваттеру послышался чей-то пронзительный крик. Крик этот, казалось, шел не с земли, он несся в верхних слоях воздуха, смешиваясь с хриплым аккомпанементом ветра. Скваттер крепко сжал зубы; его громадная рука ухватилась за ружье с такой силой, как будто хотела сокрушить его металлические части. Затем наступила тишина, потом новый порыв ветра и новый крик как бы над самым ухом скваттера. Под влиянием необычного волнения он, как это случается обыкновенно со всеми людьми, невольно ответил криком и, взбросив на плечо ружье, пошел гигантскими шагами к скале.
Не часто кровь в жилах Измаила текла с той быстротой, с которой она течет в жилах обыкновенных людей; но теперь он чувствовал, что она готова брызнуть из всех пор его тела. Все время, пока он шел вперед, он слышал эти крики; иногда они как будто раздавались среди облаков, а то проносились низко над землей. Наконец, раздался крик, в значении которого нельзя было ошибиться и ужас которого не могло увеличить воображенив. Он, казалось, заполнил собой весь воздух так же, как иногда целый огромный горизонт освещается одной ослепительной вспышкой электричества. Ясно послышалось имя «бог», но оно было перемешано с такими ужасными богохульствами, каких нельзя повторить. Скваттер на минуту заткнул уши. Когда он отнял руки, чей-то хриплый голос, задыхаясь, спросил его:
— Измаил, муж мой, ты ничего не слышал?
— Тс! — ответил муж, кладя свою могучую руку на руку Эстер и не выражая ни малейшего удивления при ее неожиданном появлении. — Тс, женщина, молчи!
Наступило глубокое безмолвие. Хотя ветер то стихал, то бушевал с новой силой, ужасные крики уже не примешивались к его порывам.
— Идем, — сказала Эстер, — все смолкло.
— Женщина, что привело тебя сюда? — спросил Измаил. Кровь у него в жилах стала течь спокойнее, и волнение отчасти улеглось.
— Измаил, он убил нашего первенца, но нельзя, чтоб сын матери остался лежать на земле, как падаль!
— Иди за мной! — сказал скваттер, беря ружье и направляясь к скале. Расстояние было значительное, и, по мере того, как они подвигались к месту казни, шаги их замедлялись от ужаса.
— Где ты оставил тело? — шепнула Эстер. — Я принесла лопату, чтобы брат мой мог покоиться в недрах земли.
Луна пробилась сквозь массу облаков, и Эстер могла взглянуть туда, куда указывал палец Измаила. Он указал на человеческую фигуру, раскачивавшуюся на ветру под обнаженными сучьями ивы. Эстер опустила голову и закрыла лицо руками, чтобы не видеть этого ужасного зрелища. Но Измаил подошел ближе и долго смотрел на дело рук своих с ужасом, но без раскаяния. Листы книги были разбросаны по земле, и даже один из камней скалы был сдвинут с места Абирамом во время агонии. Скваттер поднял ружье, тщательно прицелился и выстрелил. Веревка порвалась, и труп упал на землю тяжелой, неподвижной массой. До сих пор Эстер не двигалась, не говорила ни слова. Теперь она тоже молчала, но руки ее не переставали работать. Вскоре могила была вырыта и готова принять своего жалкого обитателя. Когда безжизненная фигура опустилась вниз, Эстер, поддержавшая ее голову, взглянула с выражением отчаяния на лицо мужа и сказала:
— Измаил, муж мой, это ужасно! Неужели я не могу поцеловать труп сына моего отца?
Скваттер сказал:
— Абирам Уайт, мы не нуждаемся в милосердии! прощаю тебя от всей души!
Эстер наклонила голову и поцеловала бледный лоб брата долгим, горячим поцелуем. Послышались торжественные звуки падающих комьев земли, и могила была засыпана. Эстер стояла еще несколько времени на коленях, и Измаил обнажил голову, пока она шептала молитву. Затем все было кончено.
На следующее утро повозки и стада скваттера продолжили свой путь к поселениям. По мере того, как они приближались к обитаемым местам, их караван смешался с тысячами других. Некоторые из многочисленных потомков этой замечательной пары отказались от полуварварской жизни; о главных же лицах семьи больше никогда ничего не было слышно.
Шествие поуни в деревню не прерывалось никакой сценой насилия. Его месть была так же совершенна, как и быстра. Даже ни одного разведчика из племени сиу не осталось на охотничьих полях, по которым он должен был проходить, так что путешествие Миддльтона и его друзей было так же спокойно, как если бы оно совершалось внутри Штатов.
Размеры нашего повествования не позволяют нам вдаваться в подробности триумфального вступления победителей в свои владения. Восторг племени соответствовал предшествовавшему ему унынию. Матери прославляли почетную смерть своих сыновей; жены гордились ранами своих мужей, а девушки-индианки в песнях славили подвиги молодых храбрецов. Трофеи павших врагов были выставлены напоказ так же, как у бледнолицых выставляются отобранные знамена. Старики рассказывали о своих былых подвигах и утверждали, что слава нынешней победы затмила их. Твердое Сердце, как отличившийся своими доблестями с отрочества, был единогласно провозглашен самым достойным вождем и самым отважным храбрецом, какого когда-либо ниспослал Уеконда своим самым любимым детям — поуни-волкам. Миддльтон, несмотря на сравнительную безопасность, в которой находилось его сокровище, вновь возвращенное ему, все же был доволен, увидя при входе в поселение среди толпы своих верных артиллеристов, встретивших его возвращение громкими военными приветствиями. Присутствие военной силы, как бы мала она ни была, изгнало всякую тень беспокойства из его души. Оно делало его господином своих действий, придавало ему достоинство и значение в глазах его новых друзей и могло помочь ему побороть все затруднения, могущие еще встретиться на пути по диким местностям, через которые еще приходилось пройти, чтобы добраться от поселения поуни до ближайшей крепости его соотечественников. Для Инесы и Эллен была отведена отдельная хижина, даже Поль был рад увидеть часового в военной форме Штатов, расхаживавшего перед входом в хижину. Он отправился разгуливать среди жилищ краснокожих, бесцеремонно интересуясь их домашней жизнью, расспрашивая, делая свои замечания, то шутливые, то серьезные и всегда свободные насчет их обычаев, к пытаясь заставить понять удивленных хозяев его странные объяснения обычаев белых, которые он считал лучшими.
Эта надоедливая страсть к расспросам не нашла себе подражателей среди индейцев. Деликатность и сдержанность Твердого Сердца передались его народу. Но песни и ликование племени продолжались до глубокой ночи. И в самые поздние часы слышались голоса воинов, рассказывавших с кровли хижины о подвигах своего народа и о славных триумфах его.
