— Э, дитя мое, человеку, привыкшему жить в глуши, это все нипочем. Я не знал настоящего покоя с того времени, как твой отец появился здесь вместе с остальными переселенцами. Но я не хотел уходить отсюда, пока здесь жил тот, чьи останки лежат под этим камнем. Но теперь его уже нет в живых, нет в живых и Чингачгука, а вы молоды и счастливы. Да, за последнее время во «дворце» Мармадьюка звенит веселье. Ну вот, подумал я, пришла пора и мне пожить спокойно на закате моих дней. «Дебри»! Здешние леса, миссис Эффингем, я и лесами не считаю, на каждом шагу натыкаешься на вырубку.
— Если ты в чем терпишь нужду, скажи только слово, Кожаный Чулок, и мы сделаем все возможное.
— Я знаю, сынок, ты говоришь это от доброго сердца и миссис Эффингем тоже. Но пути наши разные. Вот так же, как у этих двух, лежащих теперь рядом: когда они были живы, то один думал, что отправится в свой рай на запад, а другой — что на восток. Но в конце концов они свидятся, как и мы с вами, детки. Да, да, живите и дальше так, как жили до сих пор, и когда-нибудь опять будем вместе в стране праведных.
— Все это так внезапно, так неожиданно! — проговорила Элизабет, задыхаясь от волнения. — Я была уверена, Натти, что вы будете жить с нами до конца вашей жизни.
— Все наши уговоры напрасны, — сказал ее муж. — Привычки сорокалетней давности не осилишь недавней дружбой. Я слишком хорошо тебя знаю, Натти, и больше не настаиваю, но, быть может, ты все же позволишь мне выстроить тебе хижину где-нибудь в отдаленных горах, куда мы смогли бы иногда приходить повидать тебя и увериться в том, что тебе хорошо живется.
— Не тревожьтесь за Кожаного Чулка, детки, господь сам позаботится о старике, а потом пошлет ему легкую кончину. Верю, что вы говорите от чистого сердца, но живем-то мы по-разному. Я люблю леса, а вы хотите жить среди людей; я ем, когда голоден, пью, когда испытываю жажду, а у вас и еда и питье по часам и по правилам. Нет, у вас все по-другому. От вашей доброты вы даже перекормили моих собак, а ведь охотничьи псы должны уметь хорошо бегать. Самому малому из божьих творений уготован свой удел — я рожден, чтобы жить в лесной глуши. Если вы любите меня, детки, отпустите меня в леса, куда я стремлюсь всей душой.
Эта мольба решила все — больше уговаривать его не стали, но Элизабет плакала, склонив голову на грудь, и муж ее тоже смахивал набежавшие слезы. Вытащив неловкой от волнения рукой свой бумажник, он взял из него пачку ассигнаций и протянул охотнику.
— Возьми, Натти, — сказал он, — возьми хотя бы это. Прибереги их, и в час нужды они тебя выручат.
Старик взял деньги и поглядел на них с любопытством.
— Так вот они какие, новые деньги, которые делаются в Олбани из бумаги! Тем, кто не больно учен, пользы от них нет. Забирай-ка их обратно, сынок, мне от них проку мало. Я уж постарался закупить у француза весь порох в его лавке, прежде чем мусью уехал, а там, куда я иду, свинец, говорят, растет прямо из земли. А эти бумажки не годятся и для пыжей, я ведь бумажных не употребляю, только кожаные… Ну, миссис Эффингем, позволь старику поцеловать на прощанье твою ручку, и да ниспошлет господь бог все свои наилучшие дары тебе и твоим детям.
— В последний раз умоляю вас остаться с нами, Натти! — воскликнула Элизабет. — Не заставляйте нас горевать о человеке, который дважды спас меня от смерти и верно служил тем, к кому я питаю преданную любовь. Ради меня, если не ради себя, останьтесь! Мне будут сниться ужасные сны, — они еще мучают меня по ночам, — что вы умираете от старости, в нищете, и подле вас нет никого, кроме убитых вами диких зверей. Мне будут всегда мерещиться всевозможные напасти и болезни, которые одиночество может навлечь на вас. Не покидайте нас, Натти, если не ради собственного благополучия, то хотя бы ради нашего.
— Мрачные мысли и страшные сны, миссис Эффингем, недолго станут мучить невинное созданье, — торжественно проговорил охотник, — божьей милостью они скоро исчезнут. И если когда тебе опять приснятся злые горные кошки, то не потому, что со мной стряслась беда, — это бог показывает тебе свою силу, которая привела меня тогда к тебе на спасение. Уповай на бога да на своего мужа, и мысли о таком старике, как я, не будут ни тяжкими, ни долгими. Молю бога, чтобы он не оставил тебя — тот бог, что живет и на вырубках и в лесной глуши, — и благословил тебя и все, что принадлежит тебе, отныне и до того великого дня, когда краснокожие и белые предстанут перед судом божьим и судить их будут не по земным, а по божьим законам.
Элизабет подняла голову и подставила старику для прощального поцелуя свою побледневшую щеку, и Кожаный Чулок почтительно коснулся этой щеки. Юноша, не произнеся ни слова, судорожно сжал руку старика. Охотник приготовился отправляться в путь. Он подтянул ремень потуже и еще некоторое время стоял, делая, как всегда бывает в минуту грустного расставания, какие-то лишние, ненужные движения. Раза два он попытался было сказать что-то, но комок в горле помешал ему. Наконец, вскинув ружье на плечо, он крикнул громко, по-охотничьи, так, что эхо его голоса разнеслось по всему лесу:
— Эй, эй, мои собачки, пора в путь! А к концу этого пути вы порядком натрете себе лапы!
Заслышав знакомый клич, собаки вскочили с земли, обнюхали все вокруг могилы, потом подошли к молчаливо стоявшей паре, как будто понимая, что предстоит разлука, и покорно побежали за хозяином. Некоторое время молодые люди не произносили ни слова, и даже юноша скрыл лицо, нагнувшись над могилой деда. Когда мужская гордость победила наконец в нем эту слабость чувств, он обернулся, думая возобновить свои уговоры, но увидел, что подле могилы они остались только вдвоем, он и его жена.
— Натти ушел! — воскликнул Оливер.
Элизабет подняла голову и увидела, что охотник, уже подходивший к опушке, на мгновение остановился и обернулся. Взгляды их встретились, и Кожаный Чулок поспешно провел по глазам жесткой ладонью, потом высоко поднял руку в прощальном привете, крикнул с усилием, подзывая собак, которые было уселись на землю, и скрылся в лесу.
То был последний раз, что они видели Кожаного Чулка, чье быстрое продвижение намного опередило тех, кто по распоряжению и при личном участии судьи Темпла отправился за ним вдогонку. Охотник ушел далеко на Запад — один из первых среди тех пионеров, которые открывают в стране новые земли для своего народа.
Пенсильвания — один из американских штатов, названный так по имени Уильяма Пенна (1644–1718), который был вынужден уехать из Англии, так как принадлежал к религиозной секте квакеров.
