Похлопав себя по груди, Хью обнаружил, что в нагрудном кармане рубахи чудом сохранилась баночка киновари – один из трофеев, захваченных при бегстве из Кампече. Гласс перекатился на бок, чтобы закрыться от лишних взглядов, плюнул в порошок киновари и растер кашицу пальцем. Получившейся краской он натер лицо и шею, тщательно замазав всю кожу от лба до самого ворота рубахи, затем толстым слоем густой краски покрыл ладонь. Баночку он закопал в песок под тем местом, где лежал, а сам перевернулся на живот и уткнул лицо в сгиб руки, закрываясь от зевак.
Так он пролежал до самого вечера, прислушиваясь к суете вокруг поленницы, где готовили его казнь. Наконец лагерь покрыла тьма, а в центре круга, освещая деревенскую площадь, запылал гигантский костер.
Гласс и сам толком не понимал, зачем затеял возню с краской: то ли ради пустого прощального жеста, то ли в надежде на дикарские суеверия, о которых раньше слыхал. Как бы то ни было, усилия оказались не напрасны: киноварь спасла Глассу жизнь.
Когда пришло время вести жертву к костру, двое индейских воинов и вождь обнаружили пленника лежащим на земле, лицом вниз, и приняли это за знак слабости. Скачущий Бизон перерезал веревку вокруг шеи Гласса, и воины наклонились было подхватить его под локти и поднять, как вдруг Хью, не обращая внимания на рану в бедре, вскочил на ноги – лицом к вождю, воинам и всему племени.
Индейцы в ужасе замерли: лицо пленника было кроваво-алым, будто с него содрали кожу, белки глаз в свете костра горели серебром, как лунный диск. Многие раньше не видели бледнолицых, тем более с бородой, и в их глазах пришелец походил на чудовищного зверя из мира духов. Ближайшего воина Гласс ударил пятерней в грудь, так что на коже остался кровавый отпечаток. Толпа ахнула.
Повисла тишина: Гласс смотрел на племя, племя в ужасе не сводило глаз с пришельца. Такого успеха Гласс не ожидал и теперь лихорадочно соображал, что делать дальше: если вдруг кто-то из индейцев опомнится, беды не миновать. Наконец он решил, что громкий голос – лучшее средство для устрашения публики, и принялся выкрикивать первое, что пришло на ум:
– Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое…
Вождь Скачущий Бизон смотрел на чужака в полном смятении. Бледнолицых он раньше встречал, но нынешний им не чета: то ли шаман, то ли злой дух, да и распев у него такой, что повергает все племя в транс.
– Ибо Твое есть царство и сила, и слава во веки. Аминь.
Бледнолицый наконец замолк и теперь стоял перед толпой, тяжело дыша. Скачущий Бизон оглядел толпу. Индейцы переводили глаза с вождя на безумного духа и обратно, во взглядах читалось осуждение: зачем он привел чужака в племя, что теперь с ними будет?..
Скачущий Бизон понимал, что настрой толпы надо переломить, причем срочно. Подойдя к чужаку вплотную, он снял с себя ожерелье, на котором болталась пара орлиных лап, повесил его на шею Глассу и вопросительно заглянул опасному пришельцу в глаза.
Гласс окинул взглядом площадь: в середине, рядом с костром, стояли в ряд четыре низких сиденья – почетные места для зрителей несостоявшегося ритуального сожжения. Он дохромал до них и сел. Скачущий Бизон отдал короткий приказ, две женщины поспешили за едой и питьем. Второе указание он отдал воину с отпечатком алой пятерни на груди – тот бросился прочь, вернулся с кентуккской винтовкой и положил ее к ногам Гласса.
Там, на равнинах между рекой Арканзас и берегами Платте, Гласс прожил с племенем пауни почти год. Скачущий Бизон, вначале сдержанный и молчаливый, вскоре принял его в семью как сына. За год жизни с индейцами Гласс успел изрядно освоить науку выживания в диких местах, которую начал постигать еще во время бегства из Кампече.
К 1821 году на равнинах между Арканзасом и Платте стали появляться белые путешественники. Тем летом Гласс с охотничьим отрядом в десяток индейцев наткнулся на повозку с двумя бледнолицыми. Велев индейцам подождать, он медленно поехал вперед. Путники оказались посланцами Уильяма Кларка – государственного уполномоченного по делам с индейцами. Кларк приглашал вождей окрестных племен в Сент-Луис, в подтверждение добрых намерений повозка была набита подарками – одеялами, швейными иглами, ножами и чугунными котлами.
Спустя три недели Гласс вместе со Скачущим Бизоном прибыл в Сент-Луис.
Сент-Луис служил границей между двумя мирами, притягивающими Хью Гласса. На востоке маячила прежняя цивилизованная жизнь: Элизабет и ее семья, моряцкая профессия, весь прошлый опыт. С запада манили неизведанные земли, совершеннейшая свобода, новые начинания. Отправив три письма в Филадельфию – адресованные Элизабет, ее матери и компании «Росторн и сыновья», – Гласс устроился конторским служащим в судоходную компанию на Миссисипи и принялся ждать ответов.
Ожидание затянулось надолго. Наконец в начале марта 1822 года пришло письмо от брата. Тот извещал о смерти матери – она пережила отца едва ли на месяц.
Новости этим не кончились. «Еще должен с сожалением сообщить, что твоя возлюбленная Элизабет тоже умерла. В январе она слегла с лихорадкой, и, хотя Элизабет изо всех сил сопротивлялась болезни, ей не суждено было выздороветь». Гласс, побледнев, рухнул в кресло, к горлу подкатил комок. «Надеюсь, тебе утешительно будет знать, что ее похоронили рядом с мамой. Элизабет оставалась тебе верна, даже когда мы все смирились с мыслью, что ты погиб».
Двадцатого марта Гласс, придя в контору судоходной компании, застал там группу мужчин, столпившихся над объявлением в «Миссури репабликан». Уильям Эшли собирал отряд охотников за пушниной для похода к верховьям Миссури.
Через неделю Гласс получил письмо от конторы «Росторн и сыновья»: ему предлагали место капитана на судне, курсирующем между Филадельфией и Ливерпулем. Вечером четырнадцатого апреля он в очередной раз перечитал письмо и, бросив его в огонь, еще долго сидел у камина, глядя, как обращается в пепел последний след его прежней жизни.
На следующее утро Хью Гласс отплыл из Сент-Луиса вместе с капитаном Генри и трапперами пушной компании Скалистых гор. В свои тридцать шесть лет Гласс не причислял себя к молодым и, в противоположность многим юнцам, не считал, что ему нечего терять. Решение отправиться на запад не было ни опрометчивым, ни насильственным – Гласс, как всегда, сделал выбор вполне осознанно. Однако объяснить такое решение он не мог даже самому себе: мотивы он не столько понимал, сколько смутно чувствовал.
В письме брату он написал: «Затеянное предприятие манит меня с невероятной силой, я никогда такого не испытывал. Я уверен, что делаю правильный выбор, хотя не смог бы объяснить причин».
