Руфь как во сне спустилась с крыльца и медленно пошла по дороге, над которой еще клубилась поднятая копытами лошадей пыль. Черри Нобл бросил на нее быстрый взгляд, затем обернулся и с сожалением взглянул на салун. Вкус пива он ощущал на губах последние тридцать миль. Но, тряхнув головой, решительно двинулся за девушкой.
Он догнал ее в три прыжка. Она чуть замедлила шаг, услышав за спиной его дыхание. Какое-то время они молчали, затем он собрался с духом и прошептал:
— Я вернулся.
— Я вижу, — холодно произнесла она.
— Мы можем обвенчаться немедленно и выехать рано утром. До ранчо путь неблизкий.
— Ты меня за дурочку принимаешь! — взорвалась она. — Зачем ты просил Гиддингса передать мне, чтобы я готовила приданое?!
— А что, разве это уж так глупо? Я ведь влюбился в тебя в ту самую минуту, как увидел в первый раз, и тут же понял, что ты для меня — единственная женщина. Руфь, ты выйдешь за меня?
— Ты велел ему передать, чтобы я готовила приданое! — Она не слушала его, захлебываясь от возмущения. — Нет, этому просто названия нет!
— Ну что ты, я ведь просто хотел…
— Ты дурак! — воскликнула она в отчаянии. — Если хочешь знать, я готовила приданое с того самого дня, когда мы познакомились!
— Господи! — Горло Нобла перехватило от волнения. — Ох уж эти женщины!
— С этой минуты, — сладким голосом произнесла Руфь, — это слово для тебя будет существовать только в единственном числе.
Развязка наступила два часа спустя после того, как человек, на чьем попечении находился почтовый перегон в Блафф-Крик, в третий раз пришел в себя. Он слабо пошевелился, пытаясь приподнять свое, вдруг ставшее чужим и непослушным тело, но быстро сдался и лежал, распростершись на грязном полу, тяжело дыша. У него был перебит позвоночник и в боку зияла уродливая рваная рана.
Это был человек средних лет, небритый, с растрепанными волосами, в которых кое-где пробивалась седина. Грязную рубаху и брюки из домотканой материи залила кровь. Босая нога посинела от холода, на другой болтался старый незашнурованный башмак. Парный ему, разношенный и со сбитым каблуком, валялся возле очага.
В комнате, где он умирал, стоял большой стол с еще грязной после ужина посудой, возле него — две длинные скамьи, на которых лежали старые инструменты, кусочки упряжи и обрезки кожи да пара перевернутых стульев, теперь отброшенных по углам. Рука мужчины еще сжимала винтовку, а рядом с ним упал и дробовик-двустволка… Рассыпанные по полу гильзы свидетельствовали о том, что огонь вели и из винтовки, и из дробовика. Крыльцо тоже изрешетили пулями. Сложенный из каменных глыб с крышей из кедровых бревен, засыпанных толстым слоем земли, домик смотрителя неловко примостился у подножия громадного утеса. С виду приземистый и неказистый, он оказался надежной крепостью, в которой его хозяин уже четыре часа сражался один против банды кочевых индейцев.
После их последней безуспешной попытки ворваться в дом прошло уже больше двух часов, но он знал, что они все еще здесь, затаились неподалеку, ожидая прибытия почтового дилижанса, который страстно мечтали заполучить, как ребенок запретную игрушку, кроме того, ничуть не меньше их привлекали лошади, а также оружие. Никакой возможности предупредить об опасности кучера дилижанса или пассажиров у смотрителя не осталось, если, конечно, он сам не сделает это. И именно потому он был все еще жив, не позволяя себе провалиться в блаженное забытье, держась из последних сил, чтобы успеть выстрелить еще один только раз — подать сигнал о смертельной опасности, которая подстерегала путешественников на станции Блафф-Крик.
Ему не повезло, последним выстрелом из «шарпса» перебило позвоночник, теперь он оказался совсем беспомощен. В бок его ранило гораздо раньше, почти в самом начале перестрелки, тогда он даже не почувствовал боли и лишь наспех перевязал рану обрывком полотняной тряпки, которую впопыхах оторвал от старого матраса.
Там, снаружи, над домиком смотрителя нависли тяжелые серые тучи, угрожая проливным дождем. Первые редкие, крупные капли его уже тяжело стучали, падая кое-где на пожухлую от жары листву или зарывались в густую пыль на дороге. И два крошечных подслеповатых окошка, казалось, удивленно таращились на лежавшую перед ними пустую дорогу, а в кустах неподалеку терпеливо ждали индейцы.
Смотритель не сомневался, что пристрелил по крайней мере троих и столько же ранил, прежде чем они отступили. Он не знал точно, сколько было человек нападавших, и не мог утверждать, что правильно подсчитал их потери, ведь, как обычно, всех убитых индейцы унесли с собой. Но это его уже мало тревожило. Лежа на полу, израненный человек думал о том, удастся ли ему продержаться достаточно, чтобы предупредить людей, и ему казалось, что потолок качается у него над головой.
У него не было семьи, и сейчас он впервые порадовался этому, хотя несколько лет назад сильно горевал, когда Руби вдруг сбежала от него с каким-то щелкопером из Альто. Мало-помалу он успокоился и потом уже не скучал по ней, а теперь даже вдруг почувствовал странное умиротворение. Время от времени и раньше он вспоминал о жене, но уже без горечи и злобы. Себя он считал не таким уж приятным и легким человеком, с кем женщина могла быть счастлива и спокойна, да и особого достатка не имел. Простой, трудолюбивый и добросовестный, он любил на свободе хлебнуть лишку, а выпив, и поскандалить слегка.
Иллюзий он не питал, прекрасно понимая, что умирает, и знал, что живет пока почти что чудом, только благодаря застрявшему в спине кусочку свинца, раздробившему кости. Но насколько его еще хватит? Ног он уже давно не чувствовал, они отнялись сразу. Теперь по телу разливался мертвящий холод, и вдруг он впервые испугался, почувствовав, что руки тоже постепенно отказываются ему служить. Он представил, что не сможет выстрелить, и чуть не разрыдался от отчаяния.
Очень медленно он потянулся к дробовику, дотронулся до него дрожавшими пальцами и, всхлипнув от облегчения, накрыл ладонью. Отдохнув немного, непослушной, холодеющей рукой смотритель подтащил дробовик поближе к себе. Оружие уже не могло спасти ему жизнь, да этого и не требовалось. Все, о чем он мечтал, — это сделать один-единственный выстрел, и заранее радовался тому, что почувствует в тот момент, когда грохот его разнесется, отдавшись эхом в горах, и предупредит об опасности тех, кто приближался к станции.
Зацепив куском бечевки спусковой крючок, он с облегчением перевел дыхание; теперь, даже если окончательно ослабеет и у него не хватит сил дотянуться до дробовика, он все равно сможет выстрелить. Догадываясь, что скоро ему откажут и руки, он рассчитывал дернуть за бечевку зубами.
